ЖЕСТОКИЙ ВЕК.

И. КАЛАШНИКОВ

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Судуй возвращался домой. Степь была пестра от цветов. Из-под копыт коня
взлетали зеленые кузнечики, вдали важно раскачивались дрофы, на склонах
сопок резвились суслики. Вороной белоногий конь шел ходкой рысью, кривая
сабля в бронзовой оправе била по голенищу гутула, позванивала о стремя. За
вороным тянулись две лошади с тяжелыми вьюками. На последнем переходе
Джучи послал Судуя вперед, предупредить курень о возвращении хана и его
войска. Он был рад скорой встрече с отцом и матерью, теплому дню, запахам
родной степи и во все горло пел песни...
Недалеко от куреня догнал повозку, запряженную одним волом. Ею правила
девушка в линялом халате. Судуй подбоченился, натянул поводья.
- Здравствуй, красавица!
Девушка помедлила, будто раздумывая, надо ли отвечать, сказала:
- Здравствуй.
Вол шагал, опустив круторогую голову. Повозка, нагруженная скатанными
войлоками, надсадно скрипела. Колеса оставляли две дорожки примятой травы.
- Далеко ли путь держишь?
- В курень.
- Тогда нам по дороге.- Судуй слез с коня, пошел рядом с повозкой.- Ты
из какого племени, и как тебя зовут?
- Я татарка. Зовут меня Уки.
- Уки? Смешно! И у моего друга и господина Джучи вторую жену зовут
Уки. Может быть, это счастливое предзнаменование? А, Уки?
Девушка промолчала. Она держала в руках зеленую тальниковую ветку,
общипывала листочки, и казалось, что это для нее важное дело.
- Ты как осталась, когда истребляли ваше племя?
Тень застарелой боли омрачила ее лицо.
- Осталась...- Она ударила веткой по спине вола.- Ну, шевелись!
Судуй пожалел, что прикоснулся к тому, о чем девушке вспоминать,
видимо, не хотелось. Сорвал несколько голубых с желтыми тычинками цветов
ургуя, приладил их к своей шапке.
- Красиво? Для тебя нарвать?
- Мне украшения ни к чему.
- Да, ты и без них красивая. Правда! У тебя есть жених?
- Был. Ушел на войну. Ну, и...- Уки вздохнула,
- Я тоже был на войне. Все воюю. Даже жениться некогда!- Судуй тряхнул
головой, засмеялся.
- Теперь мужчины только и делают, что воюют, А мы тут день и ночь
работаем.- Она посмотрела на свои маленькие руки с обветренной кожей и
обломанными ногтями.
Ему стало жаль эту девушку, должно быть, рабыню. Ни отца, ни матери,
тяжелая работа, жених погиб, а другой будет либо нет, Скорей всего нет.
Воины набрали себе жен в чужих землях. Он развязал вьюк, достал пригоршню
сушеных слив, высыпал в подол ее халата-
- Ешь, Уки. Это очень вкусно. Ты живешь в курене?
- Нет.- Ровными белыми зубами она стала обгрызать сморщенную мякоть
слив.- И правда вкусно!
- Косточку не бросай. Дай ее сюда,- Судуй положил косточку на зубы,
сдавил, и она хрустнула.- Видишь, ядрышко. Оно тоже вкусное. Как кедровый
орех.
- А где это растет? В лесу?
- Нет. В тех землях люди живут в больших домах. Возле домов - сады.
Ну, тоже как лес, только деревья посажены руками и огорожены. В садах
много всего растет. И все вкусное.
Судуй сел на повозку рядом с Уки, взял из ее рук ветку, достав нож и
сделал дудку. Переливчатые звуки поплыли над степью, смешиваясь с песнями
жаворонков, со свистом сусликов. Судуй улыбался, раздувал щеки. Девушка
смотрела на него повеселевшими глазами. Сливовая кожура прилипла к ее
круглому, с ямочками посредине подбородку, влажные губы приоткрылись.
В курене он сел на коня, громко прокричал:
- Эй, люди! Готовьтесь встречать нашего хана, ваших мужей, сыновей,
братьев!
Потом помог девушке снять с телеги войлоки.
- Поедем, Уки, к моей матери.
Девушка стеснительно потупилась.
- Зачем? Я для нее чужой человек.
- Зато я не чужой! Поедем. Ты у нас пообедаешь.
Юрта родителей стояла на краю куреня, возле речушки. Мать хлопотала у
огня. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она взглянула сначала на девушку,
перевела взгляд на Судуя, громко охнула. Он подбежал к матери, обнял за
плечи.
- Сынок мой! Судуй! Небо сохранило тебя!- Она смеялась и всхлипывала,
ощупывала его руками, будто не доверяя глазам.
Из юрты вышел отец.
- А! Какой багатур! Посмотри, Каймиш, весь как я в молодости!- Оглядел
сына со всех сторон.- Халат шелковый... Пояс расшитый... Сабля... Э-э, так
в старые времена и я не одевался, хотя носил одежду с плеча нашего хана. А
кони твои?
Он расседлал вороного, погладил по шее, осмотрел и бережно сложил
седло, после этого снял вьюки, ощупал их, но развязывать не решился.
- Развязывай,- сказал Судуй.- Все это вам. Подарки.
- О!- Отец принялся выкладывать на траву куски тканей, халаты,
светильники, чаши, котлы, мешочки с крупами и сладостями.- О! Ты, видно,
стал большим человеком. Погляди, Каймиш, сколько добра привез наш сын! Мы
стали богачами.
- Будет тебе!- Мать смотрела на сына сияющими глазами.- Жив. Жив!
Сколько было у меня ночей без сна!..
Девушка распрягла вола, отпустила пастись и теперь сидела на телеге,
одинокая и сиротливая.
- Что же ты, мама, гостью не приветишь?
- А это кто?
- Уки. У нее нет ни отца, ни матери. Так, Уки? Жениха тоже нет. А у
меня нет невесты. Вот я и подумал...
Девушка покраснела, отвернулась.
- Не слушай его болтовню, Уки,- ласково сказала мать.- А ты постыдился
бы говорить глупости. Идите в юрту. Проходи, Уки.
Набежали соседи. Расспрашивали о своих. Иные радовались. А иные
уходили, сгорбившись от горя. Судую было тяжело говорить о гибели
товарищей. Память возвратила его назад, к сражениям, к окровавленным
трупам на пыльных дорогах Китая, к заревам пожарищ, к плачу женщин и
детей. Даже в мыслях он не хотел возвращаться к пережитому...
После обеда Уки запрягла вола. Он пошел проводить ее за курень.
- Кто твой господин?
- Джэлмэ.
- Это очень хорошо, Уки! Мой отец его знает. Он попросит отпустить
тебя.
- Зачем? Мне некуда деваться.
- Как - некуда? Рядом с отцовской я поставлю свою юрту. Ты будешь в
ней хозяйкой.
Уки усмехнулась.
- Какой скорый! Мать твоя верно говорит - болтун.
- Мне долго раздумывать нельзя. Вдруг снова погонят на войну. Если
чесать в затылке, можно остаться совсем без жены. У Джучи, у его братьев
уже по три-четыре сына... Так что жди, Уки. Скоро я приеду за тобой. Или я
для тебя неподходящий? Тогда скажи...
Она ничего не сказала. Судуй остался стоять у крайних юрт куреня.
Повозка медленно катилась по пестрой от цветов степи, под облаками пели
жаворонки. Мир был наполнен радостью. Была полна радостью и душа Судуя. Он
дома. На родной земле. Славная девушка станет его женой. У него будут
дети. Много-много мальчиков... И может быть, хан не захочет больше ходить
на войну...

II
В покоях Тафгач-хатун было жарко. В стенном очаге, выложенном красным
камнем с белыми узорами прожилок, ярко горели поленья карагача. Хан
Кучулук в белой рубашке с открытым воротником и широких шелковых шароварах
сидел за узким столиком, накрытым цветастой скатертью. Тафгач-хатун
наполнила из узкогорлого кувшина стеклянные кубки виноградным вином.
Кучулук хмуро-задумчиво смотрел на рыжие языки пламени, лизавшие
закопченный свод очага. Высокий лоб прорезали две поперечные морщины,
сухая кожа туго обтягивала острые скулы, под глазами темнели подковы
теней. Кучулук только что возвратился из похода на Кашгар и Хотан.
Мусульманское население этих владений вздумало отложиться от гурхана и
предаться своему единоверцу, хорезмшаху Мухаммеду. Кучулук не хотел войны.
Потому освободил сына кашгарского хана, удерживаемого как заложника, дал
ему немного воинов и попросил уговорить эмиров Кашгара не делать зла. Но
эмиры ворот города перед молодым ханом не открыли, его воинов разогнали, а
самого убили. Тогда Кучулук осадил Кашгар. Но сил у него было
недостаточно, и города взять не мог. Пришло время жатвы, хлеба пожелтели,
высохли. Кучулук приказал выжечь все посевы вокруг Кашгара и Хотана.
Возвращаясь домой, поклялся: то же самое сделает и в будущем году, и через
год, и через два,- будет делать это до тех пор, пока зловредные мусульмане
не покорятся ему.
- Пей и ешь, господин мой. Пусть твои заботы останутся за моим
порогом.- Тафгач подала ему кубок.
- Если бы заботы можно было стряхивать с себя, как дорожную пыль!-
Кучулук повертел кубок в руках - в вине плавали теплые искры.- Что нового
тут?
- Тут - ничего. Но купцы из столицы Мухаммеда принесли плохие вести.
Шах отдал султану Осману свою дочь в жены и удерживает его при себе, в
Гургандже. А в Самарканде всеми делами правят хорезмийцы.
- Так ему и надо, этому глупому Осману!- Кучулук выпил вино, оторвал
от мягкой лепешки большой кусок, обмакнул его в растопленное масло, стал
есть.
- Ты забываешь, что первая жена Османа моя родная сестра,- с упреком
сказала Тафгач-хатун.
- Об этом должен был помнить твой отец!
- Что говорить о моем отце...
- А что могу сделать я? Если бы Осман был умнее, он бы не переметнулся
к хорезмшаху. Тогда бы с Мухаммедом можно было говорить иначе.
- Осман молод... Он очень любил мою сестру. Злые люди внушили ему
пагубные мысли. Думаю, он уже и сам спохватился.
- А что толку? Хорезмшах не выпустит его из своих рук.
- Я думаю, шах отпустит Османа в Самарканд. Иначе для чего он отдал
ему свою дочь?
- Может быть, и так. Что же дальше?
- В Самарканде моя сестра. Не верю, что Осман ее мог забыть. Там много
людей, преданных нам. Через них надо снестись с султаном... Если
пожелаешь, это могу сделать я.
- А сможешь?
- Ты плохо знаешь таких женщин, как я. Ради тебя готова сделать все.
- Спасибо, Тафгач-хатун... Однако боюсь, что нам с тобой не удастся
спасти ничего. Я смотрю на запад, в сторону хорезмшаха, а сам все время
прислушиваюсь, не стучат ли копыта на востоке. Монгольский хан рано или
поздно придет сюда. Устоим ли мы? Найманы не могли устоять. Почему? Да
потому, что повздорили мой отец и его брат Буюрук. Наши силы
разъединились. А что тут? В каждом городе сидит владетель и думает только
о том, чтобы увернуться от власти гурхана. Мало того - людей разделяет и
вера. Я поклоняюсь Христу, ты - Будде, многие ближние к нам люди чтут
пророка Мухаммеда и в душе презирают и тебя, и меня. Они не наши люди. Они
люди шаха. И до тех пор, пока мы не разделаемся с ними, не сможем быть
спокойны за свою жизнь.
- Я поговорю с тобой, и мне становится страшно...- Тафгач-хатун села
ближе к Кучулуку.- Неужели все так плохо?
- Хорошего мало. Но, видит бог, я сделаю все, что в моих силах... Ты
помогай мне. Приближай к себе надежных единоверцев, возбуждай ненависть к
мусульманам.
- Ненависти хватает и без того. Она не облегчит нашу жизнь. Моя вера
учит добру и терпеливости.
- Твой отец был добр. Ягненок среди волков...
В комнату вошла служанка Тафгач-хатун, поклонилась Кучулуку.
- Тебя хотят видеть твои воины.
Воины-найманы в шапках из меха корсака ввели человека, закутанного в
черный плащ. Устало вздохнув, он опустился на колени, потер ладонью худое,
с впалыми щеками лицо.
- Я, повелитель, от Буртана...
Полгода назад Кучулук послал в Алмалык под видом купца своего нукера
Буртана. С тех пор вестей от него не было, и Кучулук уже думал, что нукера
нет в живых.
- Владетель Алмалыка Бузар собирается на охоту. С ним пойдет не больше
ста человек. Охотиться будут дней десять.
- Где?
- Место я укажу.- Посланец покосился на столик, на его тощем горле
задвигался кадык.
- Далеко ли это место?
- Я был в дороге три дня.- Посланец не мог отвести взгляда от столика.
Кучулук налил в кубок вина, подвинул лепешки,
- Пей и ешь. Воины, поднимите две сотни. Каждый пусть возьмет по два
заводных коня. Быстро! Гонец, ты можешь держаться в седле?
- Мне бы немного уснуть.- Он торопливо пихал в рот лепешки, говорил
невнятно.- Устал.
- Приторочим к седлу. Уснешь дорогой... Ты не мусульманин?
- Зачем бы помчался к тебе мусульманин?
- Слышишь?- спросил Кучулук у Тафгач-хатун.
Он пошел в другую половину покоев, поверх шелковых шаровар натянул
штаны из мягкой кожи, обулся в гутулы с высокими голенищами, надел халат,
подбитый легким мехом. Тафгач-хатун стояла рядом, смотрела на него
опечаленными глазами.
- Ты сам-то можешь держаться в седле?
Затягивая жесткий пояс с тяжелым мечом, он проговорил, думая о своем:
- Могу... Пока могу.
Осенняя ночь была холодной. Ветер нес редкие снежинки. Кучулук скакал
рядом с посланцем-проводником, подбадривал плетью коня, Ему жаль было
оставленное тепло очага, тишину покоев жены...
Шли через степи, далеко огибая селения. Шли почти без отдыха. На исходе
второй ночи проводник остановился на берегу небольшой речушки.
- Бузар должен быть где-то недалеко. Надо ждать рассвета.
Вокруг не было видно ни огонька, не слышно ни единого звука. Бузар мог
не прийти. Или уйти в другое место. Эти мысли согнали с Кучулука утомление
и дрему. Он остался сидеть на коне, но воинам велел спешиться и
передохнуть. Они легли на притрушенную снегом землю и сразу же захрапели.
В мутном свете наступающего дня обозначились голые холмы с той и другой
стороны речушки. Кучулук поднялся на ближний холм, осмотрелся. Ничего.
Ветер сдувал с гребней снег, пригибал тощую, желтую траву. Он поднял
воинов и шагом поехал вверх по речушке. За одним из поворотов холмы
отступили от берегов. На плоской равнине стояли круглые, как шлемы, шатры
и черные треугольники шерстяных палаток, невдалеке паслись расседланные
кони,
- Го-о-о!- раздался тревожный крик караульного.
Воины, отстегнув заводных коней, молча бросились на шатры и палатки.
Высокая сухая полынь затрещала под копытами коней, как хворост на огне.
Заспанные люди выскакивали из палаток и падали под ударами мечей. Сам
Бузар не успел даже выскочить из шатра. Растяжные ремни перерубили,
обрушив полотно. Из-под него с трудом извлекли запутавшихся Бузара и его
наложницу.
- Э-эх, как был ты конокрадом, так и остался,- с презрением сказал
Кучулук.
В чекмене - успел надернуть,- но босой, стоял Бузар на истоптанной,
смешанной со снегом и кровью земле, теребил крашенную хной бороду, свирепо
ворочал красноватыми белками глаз.
- Обуйте и оденьте его,- приказал Кучулук.- Твоя жизнь, Бузар, сейчас
не стоит и медного дирхема. И никакой Чингисхан ее не сможет спасти. Но
можешь спастись сам. Мы пойдем к Алмалыку. Ты сдашь город.
- Не будет этого, неверная собака!
- Я неверная собака? А кто твой Чингисхан? Внук пророка? Говори,
предатель!- Кучулук ударил его кулаком в лицо.- Отдашь город? Говори!
Из мясистого носа по толстым губам Бузара поползла кровь. Он плюнул,
выругался. Кучулук велел сорвать с него только что натянутую одежду и
бить, пока не запросит пощады. Но Бузар лишь хрипел и мотал головой. Его
забили до смерти и бросили тут же - голого, с лоскутьями окровавленной
кожи на спине.
Пограбив окрестности Алмалыка, ожесточенный больше прежнего, Кучулук
возвратился домой. А его уже поджидали послы хорезмшаха. Мухаммед упрекал
Кучулука за то, что тот будто бы похитил у него плоды победы. О какой
победе идет речь, Кучулук не сразу понял. Оказалось, когда Мухаммед разбил
Танигу, гурхан предложил шаху мир. При этом обещал отдать все свои
сокровища и уступить владения, населенные мусульманами. Но Кучулук,
вооружась мечом коварства и воссев на коня хитрости>, завладел
сокровищами, а потом и самим гурханом. Шах требовал: если Кучулук желает,
чтобы тень печали никогда не затмевала свет радости, пусть отдаст все
сокровища и отправит в Гургандж того, кто их обещал,- гурхана.
Если бы даже Кучулук хотел, не смог бы исполнить требование шаха.
Сокровищ и в помине не было. Одряхлевший гурхан тоже не сокровище. Его как
раз отправить можно было бы. Но, услышав о требовании хорезмшаха, гурхан
взмолился. Всем ведомо, что в подземельях Мухаммед держит в оковах десятки
эмиров, меликов, атабеков, чьи владения им присвоены...
- Сын мой, я отдал тебе все, взамен прошу одного - дозволь окончить
свои дни здесь, а не в шахской темнице.
Жалкая мольба не тронула Кучулука. Беспечность этого человека, его
неумеренная страсть к наслаждениям довели государство до гибели, позволили
шаху, недавнему даннику, самому требовать дани. И было бы справедливо
засунуть старика в шахскую темницу. Но Кучулук дал Тафгач-хатун клятву не
причинять ее отцу вреда... Кто сам нарушает клятвы, чего дождется от
других?
Он составил мягкий ответ, отправил шаху хорошие подарки, одарил к
послов. Была надежда, что Мухаммед не станет слишком уж величаться,
повнимательнее посмотрит на восток и увидит, что не на пользу, а себе во
вред он утесняет хана Кучулука. Однако его мягкость только разожгла
алчность шаха. Из Гурганджа прибыл тот же посол, с теми же требованиями,
но высказал их грубо, оскорбительно. Кучулук велел заковать посла в
железо.
Кучулук не мог теперь спокойно спать. Единоборство с Мухаммедом
становилось неотвратимым. Тафгач-хатун утешала его:
- Не все так страшно, господин мой. Верные люди доносят мне из
Самарканда: хорезмийцев туда набежало, как муравьев к капле меда. Они
притесняют и обирают народ. Все громче, все яростнее становятся проклятия.
Моя сестра обнадеживает меня. Кажется, ее Осман возвращается.
- Это хорошие новости... Если бы ваш Осман был поумнее.
III
Совершив утреннее омовение душистой розовой водой, хорезмшах Ала ад-Дин
Мухаммед стал коленями на бухарский молитвенный коврик, огладил влажную
бороду, прикрыл глаза.
- Хвала богу, господину миров, милостивому и милосердному владыке
судного дня! Тебе мы служим и к тебе взываем о помощи. Наставь нас на путь
прямой, путь тех, которых ты облагодетельствовал...
Слова молитвы бежали привычной чередой, не тесня дум о наступившем дне.
Прочитав молитву до конца, он еще долго стоял на коленях с опущенной
головой. За его спиной в молчаливом ожидании замерли два молодых
телохранителя. Он пошевелился, и телохранители подхватили под руки,
помогли встать. Шагнул к двери, они распахнули резные золоченые створки,
пошли вперед по узкому проходу. Их ноги в мягких сапогах беззвучно ступали
на серые плиты пола, его сапоги на каблуках, окованных серебром, цокали,
как копыта. Шах был низкоросл, потому носил сапоги на каблуках и высокую
хорезмийскую шапку, обкрученную шелковой чалмой.
Телохранители распахнули следующую дверь, стали по сторонам, пропуская
его вперед. В комнате, выложенной светло-голубыми изразцами, застланной
толстым ковром, его уже ждал везир ' Мухаммед ал-Хереви. Приложив одну
руку ко лбу, другую к сердцу, везир поприветствовал его, стал раскручивать
толстый свиток бумаги. На бумаги шах посмотрел с отвращением, остановил
везира.
[' В е з и р - глава канцелярии, первый министр> шаха.]
- Погоди. Не вижу своего сына.
- Величайший, я за ним послал...
Слуги разостлали на ковре скатерть-дастархан, взбили широкие подушки,
принесли тарелки с миндальным пирожным, вяленой дыней, запеченными в тесте
орехами. Шах сел на подушку, знаком указал везиру место напротив.
Дородный, туго перетянутый широким шелковым поясом, Мухаммед ал-Хереви
опустился на подушку, сдерживая кряхтение. Его лицо с редкой седеющей
бородой покраснело от натуги. Хорезмшах едва сдержал усмешку. Шахиня-мать,
как он слышал, в сердцах назвала недавно везира калча>- плешивый. Видимо,
из-за этой вот словно бы вылезшей бороды. В угоду матери теперь многие
называют везира не по имени, а Калча. Но этот Калча стоит многих и
густобородых, и седобородых. Учен, умен, предан. Потому-то доверил ему и
многотрудные дела высокого дивана ', и воспитание наследника - сына Джалал
ад-Дина.
[' Д и в а н - здесь государственная канцелярия, правительство шаха.]
Слуги налили в чаши горячего чая. Шах отпил глоток любимого им напитка.
- Не терзай мой ум, великий везир, цифрами налоговых поступлений.
Вникай в них сам, памятуя: войску жалованье должно быть выплачено без
задержки. За это строго спрошу.
Везир не успел ответить.
- Мир вам и благоденствие!
В комнату с поклоном вошел Джалал ад-Дин. Узколицый, с большим орлиным
носом, поджарый, как скакун арабских кровей, старший сын был любимцем
хорезмшаха. Но сейчас он сказал Джалал ад-Дину с неудовольствием:
- Сын, мы собираемся сюда не для услаждения слуха звоном пустых слов.
Для дел государственных.
Джалал ад-Дин не стал оправдываться - гордый. Сел к дастархану,
отбросив полы узкого чекменя. Слуги, зная его вкус, поставили тарелку с
кебабом. Мясо шипело, распространялся запах пригорелого жира. Сын полил
его соусом из гранатовых зерен, стал торопливо есть.
Везир открыл свои бумаги.
- Величайший, мною получено письмо, не мне предназначенное.
Послушай... Пусть всевышний дарует твоей святой и чистой душе тысячу
успокоений и превратит ее в место восхода солнца милосердия и в место,
куда падают лучи славы!.. Ну, тут все так же... то же.., Вот. Помоги мне,
о благословенный, из мрака мирских дел найти путь к свету повиновения и
разбить оковы забот мечом раскаяния и усердия.
- Чье письмо?
- Его, величайший, написал векиль ' твоего двора, достойный Шихаб
Салих.
[' В е к и л ь - управляющий дворцом, дворцовым хозяйством.]
- И что же тут такого?
- Это письмо должен был получить шейх ' Медж ад-Дин Багдади.
[' Ш е й х - глава мусульманской общины.]
- Дай!- Шах выхватил из рук везира письмо, крикнул:- Позвать сюда
векиля!
Веки шаха над черными глубокими глазами набухли, отяжелели. Векиль,
седой старик, проворный и легкий, увидев гневное лицо шаха, стал на
колени. Мухаммед схватил его за бороду, рванул к себе.
- Служба мне стала для тебя оковами? Ты у меня узнаешь настоящие
оковы! Сгною в подземелье, порождение ада!
- Великий хан... Султан султанов... да я... служба тебе не тягость.
Помилуй! Я не носил одежды корыстолюбия. За что такая немилость?
Шах отпустил бороду, бросил ему в лицо скомканное письмо.
- Читай. Вслух читай!
Векиль дрожащим голосом прочел письмо.
- Твое?
- Мое. Но, величайший среди великих, опора веры, тут нет ни слова...
- Какого слова? Ты перед кем усердствуешь и раскаиваешься, где ищешь
свет повиновения, рабская твоя душа?!
- Я думал только о молитвах и спасении души.
- Ты жалуешься этому шейху. А кто он? Уши багдадского халифа. Кому же
ты служишь? Мне или халифу, сын ослицы?
- Тебе, милостивый. Для тебя усердствую.- Шихаб Салих отполз подальше
от шаха.- Но я не знал, что шейх Медж ад-Дин Багдади... Твоя мать,
несравненная Теркен-хатун -да продлит аллах ее жизнь!- считает его
благочестивейшим из смертных. А халиф ' разве перестал быть эмиром
правоверных?
[' Х а л и ф - духовный глава всех мусульман-суннитов.]
Шах выплеснул чай в лицо Шихаб Салиху.
- Сгинь!
Утираясь ладонью, кланяясь, векиль выскочил за двери. Шах проводил его
ненавидящим взглядом. Матерью заслоняется... Знает, где искать защиту.
- Отец и повелитель, перед тем, как идти сюда, я побывал на базаре,-
сказал Джалал ад-Дин.- В одежде нищего я бродил среди продающих и
покупающих, среди ремесленников и менял.
- Зачем?- Шах все еще смотрел на дверь, за которой скрылся векиль.
- Мой достойный учитель,- Джалал ад-Дин наклонил голову в сторону
Мухаммеда ал-Хереви,- всегда говорил: слушай не эхо, а звук, его
рождающий. Я слушал. Люди говорят, что наместник пророка халиф багдадский
гневается на нас за неумеренную гордость, что он может лишить священного
покровительства правоверных, живущих под твоей властью.
- Это халиф засылает шептунов! Всех хватать и рубить головы! Мне не
нужно его покровительство. Меня называют наследником славы великого
воителя Искандера '. Я раздвинул пределы владений от Хорезмийского моря до
моря персов ''. И все это без помощи и благоволения халифа, хуже -
рассекая узлы его недоброжелательности. Змея зависти давно шевелится в
груди эмира веры!..- Шах сжал кулаки, лицо его побледнело.- Что еще слышал
ты?
[' И с к а н д е р - Александр Македонский.]
['' Хорезмийским морем называли тогда Аральское; море персов - имеется
в виду Персидский залив.]
- Многое, отец и повелитель... Люди недовольны высокими обложениями,
сборщиками податей. Но больше всего - воинами. Они необузданны и
своевольны...- Джалал ад-Дин замолчал, смотрел на отца, будто ожидая, что
он попросит продолжать рассказ.
Но шах ничего не сказал. Воины-опора его могущества. Однако эмиры,
особенно кыпчакских ' племен, горды, своенравны. Почти все они
родственники матери. Она их повелительница и покровительница. И с этим
пока ничего поделать нельзя. Он повелитель своего войска, но и пленник.
Если эмиры покинут его, что останется? И выходит, что ему легче бросить
вызов халифу багдадскому, чем обезглавить векиля своего двора. Сын,
кажется, обо всем догадывается и хочет помочь. Но ему лучше держаться в
стороне - слишком горяч.
[' Военную аристократию составляли туркменские и кыпчакские эмиры,
часто враждовавшие между собой; туркмены поддерживали Мухаммеда, кыпчаки -
его мать; русские называли кыпчаков половцами, западноевропейцы -
команами.]
- Что у тебя еще?- спросил шах у везира.
- Письмо от твоего наместника из Самарканда.
- Читай.
Покашливая, шелестя бумагой, Мухаммед ад-Хереви, прочел:
- Во имя аллаха милостивого и милосердного! Да будет лучезарным
солнце мира, повелитель вселенной, надежда правоверных, тень бога на земле
Ала ад-Дин Мухаммед!
Население Самарканда склоняется к противлению и непокорности. И раньше
речи самаркандцев были сладки снаружи, а внутри наполнены отравой вражды.
Теперь же светильник их без света, а дом - осиное гнездо. Твоя дочь,
сверкающая, как утренняя звезда,- да осчастливит ее аллах!- укрылась
плащом печали и пребывает на ковре скорби. Султан Осман - да вразумит его
всевышний!- вместо того, чтобы огнем гнева спалить семена вражды и
коварства и плетью строгости изгнать своевольство, внял речам непокорных.
На пирах в честь своего благополучного возвращения он восседает рядом с
первой женой,- дочерью неверного гурхана, а несравненная Хан-Султан, будто
рабыня, прислуживает ей, обиталищу греховности, каждый раз испивая чашу
унижения...>
- Довольно!- гневно оборвал везира шах.- Ах, сын шакала! Я тебя
заставлю мыть ноги Хан-Султан!
- Отец и повелитель, не могу ли сказать я?- спросил Джалал ад-Дин.- Я
был против того, чтобы отпустить Османа. И вот почему. Мы сами отточили
ястребу когти и раскрыли дверцы клетки. Его держали тут почти как
заложника. Моя сестра Хан-Султан помыкала им как хотела. Моя бабушка
сделала его своим посыльным, он подносил ей браслеты и серьги... Будь на
его месте я...
- Каждый хорош на своем месте!
- Вот я и говорю,- Джалал ад-Дин смотрел прямо в лицо отцу,- такое
обращение с султаном было неуместно. А что делали наши кыпчакские воины,
посланные в Самарканд утверждать справедливость? Они вымогали у жителей
динары и дирхемы. Они сеяли ненависть... А теперь наместник жалуется.
- Ты слишком молод...
Ничего другого шах сыну сказать не мог. Все - правда. Но не его вина в
этом. Османа удерживали по желанию матери. Она же вместе с Хан-Султан
унижала его тут, возвеличиваясь перед своими родичами. Он настоял на
отъезде Османа, потому что самаркандцы, не видя своего владетеля, стали
косо смотреть на хорезмийцев. Надеялся, что султан образумит людей. А он
вот что делает! Может быть, послать в Самарканд Джалал ад-Дина? Нет, лучше
ал-Хереви. Или кого другого?
- Что слышно о Кучулуке?
Этот удалец, отобравший трон у гурхана, беспокоил его сейчас больше.
Надо было двинуться на него. Но пока такие дела в Самарканде...
- Кучулук грабит наши владения в Фергане.
- Надо переселить оттуда жителей в безопасное место. А селения сжечь.
Видишь, сын, не сломлен один враг. На очереди халиф. Осман может стать
третьим.
Он хотел сказать, что есть и четвертый, не где-то, не за чужими
крепостными стенами, а тут, в Гургандже. Но вслух об этом лучше не
говорить.
Поднялся, расправил на крутой груди пышную бороду, притронулся рукой к
чалме, пошел слушать опору престола - эмиров, имамов, казиев '. Джалал
ад-Дин шел, чуть приотстав, сдерживая нетерпеливый шаг, везир семенил
сзади.
[' Э м и р ы - военные предводители, феодалы; и м а м ы - мусульманские
духовные лица; к а з и и - судьи.]
В приемном покое дворца со сводчатым потолком, подпертым витыми
колоннами, люди уже ждали. Они стали двумя рядами, опустив головы в
шелковых чалмах. Он молча прошел к возвышению, сел на низкий, без спинок и
подлокотников, трон, подобрал ноги. Джалал ад-Дин занял свое место справа.
Место матери по левую руку пустовало. Когда-то с ним рядом садилась только
мать. Но, приучая сына к правлению, он стал брать его с собой. И
подозревал, что матери это пришлось не по нраву. В приемной она
показывалась редко. Скорей всего не придет и сейчас. И к лучшему.
Но только подумал об этом, отворилась узкая боковая дверь, зашуршала
парча, и вместе с его матерью, покровительницей вселенной и веры, царицей
всех женщин> Теркен-хатун, вплыло облако благовоний. За ней следовали шейх
Меджд ад-Дин Багдади и векиль Шихаб Салих. Бегал жаловаться?- подумал
шах.- Неужели посмел?>
Мать долго, словно наседка в гнездо, усаживалась на свое место. Шах
видел ее щеку с желтоватой морщинистой кожей, маленькую бородавку с двумя
седыми волосками, тонкие, бескровные губы. Аллах всемилостивый, ну что
тебе не сидится с внуками и внучками?!>
Она повернула голову к нему. Черные, совсем не старые глаза смотрели на
него с упреком: Жаловался, сын свиньи!>
- Ты так редко посещаешь свою бедную мать...
- Заботы о благе государства похищают время отдыха.
- Мое сердце полно сочувствия,- прикоснулась пальцами к плоской
груди.- Люди вокруг тебя суетны, они - дай волю - не оставят времени и для
молитвы. Иные плешивцы из драгоценного древа благородных побуждений делают
сажу наветов и пачкают достойных.
Она говорила не снижая голоса, и ее слышали все. Везир побледнел,
опустил голову. Шах разыскал глазами векиля. Тот проворно задвинулся за
спину шейха Меджд ад-Дин Багдади. Взгляды шаха и шейха встретились. Меджд
ад-Дин не отвернулся, только чуть повел головой на тонкой жилистой шее.
Ну, дождешься ты у меня, благочестивый!> Шейх был высок и строен,
выглядел моложе своих лет, и это тоже раздражало шаха.
Шах обдумывал, что сказать матери, как вырвать из ее рук векиля и
бросить под топор палача, когда в приемную быстро вошел хаджиб '
Тимур-Мелик. Баранья туркменская шапка была сбита на затылок, на поясе
висела кривая сабля.
[' Х а д ж и б - воинский начальник.]
- Величайший, самаркандцы возмутились!
Мухаммед почти обрадовался этой вести. Скорее на коня, на волю,
подальше от этого дворца, заполненного благовониями. Но, храня
достоинство, он помедлил, спросил:
- Что там произошло?
- Сначала возмутились жители худых улиц, бродяги и бездельники, к ним
пристали ремесленники, потом и люди почитаемые,
- А что делает султан Осман?
- Он сел на коня и сам повел этот сброд. Они поубивали всех наших
воинов, разграбили купцов. Они пели и плясали от радости, провозглашали
славу султану Осману.
Шах поднялся.
- Я развалю этот город до его основ и кровью непокорных полью
развалины. От гнева моего содрогнется земля. Велика моя милость - вы это
знаете. А силу гнева еще предстоит узнать!- Он пошел мимо эмиров, гордо
подняв голову. Пусть подумают над его словами все...
По каменным плитам дворцовых переходов гулко застучали его кованые
каблуки.
Самарканд... Город старинных дворцов и мечетей с копьями минаретов,
горделиво поднятыми к небу; город древних, чтимых во всем мусульманском
мире гробниц потомков пророка и мужей, стяжавших славу святостью и
ученостью; город, где каждый дом увит виноградными лозами, где воздух
напоен запахом роз и жасмина; город, пронизанный голубыми жилами арыков,
по которым струится живительная вода Золотой реки - Зеравшана; город, где
делают несравненные по красоте серебряные ткани симгун и златотканую
парчу, лучшую в мире бумагу, где умеют чеканить медь и ковать железо;
город, куда сходятся караванные дороги четырех сторон света... Этот город
отверг владычество могущественного повелителя и потому должен быть
уничтожен.
С вершины кургана шах смотрел на густую зелень садов, скрывающую дома,
на сверкающие минареты и хмурился. Ему было жаль этот город и хотелось
ужаснуть всех непокорных...
Древние стены города осели, башни покосились, зубцы выщербил ветер
времени. Самаркандцы слишком много заботились о торговле и ремеслах,
наживали богатства и слишком мало думали о своей безопасности, полагаясь
на защиту неверных кара-киданей с их беспутным гурханом. И туда же -
противиться его воле...
Рядом сидели на конях эмиры и хаджибы шаха, тихо переговаривались,
ждали его слова.
- Передайте воинам: дарю им город на пять дней...
Голоса одобрения, радости были ему ответом. Но шах насупился еще
больше. Неукротима жадность его эмиров. Чтобы снять яблоко, готовы, не
раздумывая, срубить яблоню... Один везир не радовался, он смотрел на
эмиров с осуждением, тихо проговорил:
- Величайший, город будет лучшим украшением твоих владений, жемчужиной
в золотой оправе. Не очищай ее песком гнева - угасишь блеск.
Как ни тихо говорил ал-Хереви, его услышали. Напряженная тишина
установилась за спиной шаха. И эта тишина лишила его возможности
попятиться, отступить от своих слов.
- Самаркандцы получат то, чего они добивались!
Везир вздохнул, пробормотал:
- Величайший, в городе много купцов из других стран...
Настойчивость везира вызывала досаду.
- Ну и что?
- Если мы их разорим и разграбим, караванные дороги зарастут травой и
дождь благоденствия прольется мимо твоей сокровищницы.
Шах угрюмо задумался. Правитель, грабящий купцов, уподобляется
разбойнику, только грабит он - прав везир,- самого себя.
- Ладно... Пришлых купцов повелеваю не убивать и не разорять.
Эмиры и хаджибы открыто зароптали, и он повернулся к ним, зло спросил:
- Кому мало того, что даю?
Все промолчали. Шах тронул коня. Он удалился в загородный дворец
султана, поставив во главе войска Джалал ад-Дина. Слишком велика была бы
честь для Османа, если бы он сам повел воинов на приступ.
Как он и ожидал, самаркандцы недолго удерживали город. Сам мятежный
султан сдался в начале приступа, обезглавленное войско скатилось со
стен...
Шах сидел в саду возле круглого водоема, когда перед ним явился Осман.
Меч в золотых ножнах висел на шее, обнаженная голова, выбритая до синевы,
бледное лицо с короткой, будто нарисованной углем бородкой были выпачканы
пеплом. Он стал перед шахом на колени, положил к ногам меч.
- Перед тобой, опора веры, тень бога на земле, величайший владыка
вселенной, покорно склоняю голову. Вот меч - отруби ее. Вот саван,-
выхватил из-за пазухи кусок ткани, бросил на меч,- укрой мое тело.
Осман поднял голову, ловя взгляд шаха. По его грязным щекам ползли
слезы.
- Ты о чем думал, сын собаки?
- Злые люди ввергли меня в бездну заблуждений и повели по дороге
непослушания. Но я раскаиваюсь и прошу: смилуйся! Пусть буду проклят, если
замыслю худое!
Осман, как взбунтовавшийся правитель, заслужил казни, но как муж его
дочери - снисхождения. Шах послал разыскать Хан-Султан.
- Твоя жизнь в ее руках.
Дочь, увидев мужа, вспыхнула, в больших глазах взметнулась ненависть,
стиснув зубы, она пнула его в бок.
- Дождался, истязатель!- Голос сорвался на визг.- Кровопийца! Иблис'!
[' И б л и с - дух зла, дьявол.]
- Прости меня, Хан-Султан!- Осман попытался поймать ее ногу.- Рабом
твоим буду.
Она кричала, неистово колотила его кулаком по синей голове, пинала
ногами в лицо. Джалал ад-Дин отодвинул ее, сердито сказал:
- Стыдись!
Шах велел увести Османа, строго сказал дочери:
- Подумай и скажи: жизни или смерти желаешь своему мужу?
- Он меня унижал перед неверной... Обижал... Я хочу ему смерти.
Джалал ад-Дин отвернулся от сестры, что-то сказал Тимур-Мелику, отошел
в сторону. Шах подумал, что сын недоволен сестрой, а возможно, и его
решением. Но теперь ничего изменить было невозможно. Он велел позвать
своего главного палача Аяза. За огромный рост и нечеловеческую силу Аяза
прозвали богатырем мира - Джехан Пехлеваном. Его огромные ручищи были
всегда опущены и чуть согнуты в локтях, готовые любого стиснуть в
смертельных объятиях. Один шах знал, сколько и каких людей отправил в
потусторонний мир Джехан Пехлеван. Но это не омрачало жизни Аяза, у него
была добрая улыбка и младенческий, ясный взгляд.
- Султан Осман - твой.
В ту же ночь владетель Самарканда был задушен. Вместе с ним были
преданы смерти его первая жена и все близкие родичи.
Грабеж Самарканда продолжался три дня. На четвертый день к шаху пришли
седобородые имамы с униженной просьбой остановить кровопролитие. Шах
смилостивился. И за три дня его воины взяли у самаркандцев все, что можно
было взять. При малейшем сопротивлении они убивали любого. Погибло больше
десяти тысяч. Да столько же было изувечено, искалечено.
Шах не спешил возвращаться в Гургандж, в покои своего дворца, где
властвовал шепот, а не громкий голос. Он замыслил сделать Самарканд своей
второй столицей, начал строить дворец и мечеть, каких не было ни в одном
городе ни одного государства.
Отсюда же он намеревался пойти на хана Кучулука. Ему донесли, что
Кучулук бросился было на выручку Османа, но опоздал и с дороги повернул
назад, ушел в свои владения. От него прибыл посол с письмом. Хан пугал
шаха монгольским владыкой, желал перед лицом грядущей грозы забыть старые
распри, объединить силы... На глазах посла шах разорвал письмо. Он не
боялся неведомого владыки степей, чье могущество скорее всего выдумка
Кучулука.
Однако неожиданно слова хана как будто подтвердились. В кыпчакских
степях появилось неведомое племя - меркиты. Они вроде бы уходили от
преследователей - монголов. Во всяком случае, шах оставил Кучулука в покое
к двинулся в кыпчакские степи.
IV
Пара журавлей медленно тянула над серой весенней степью. Судуй достал
из саадака лук и стрелу.
- Джучи, ты бери того, что слева, а я...
- Не надо,- Джучи отвел его лук.
- Боишься, что не попадем?
- Птицы летят к своим гнездовьям. Видишь, как они устали.
Судуй проводил взглядом журавлей. Они медленно, трудно взмахивали
крыльями. Куда летят? Что их гонит через степи и пустыни?
- Мы как эти птицы...- сказал Судуй.
- Усталые?
- Не знаю... Но мне так не хотелось уезжать от своей Уки, от матери и
отца...
- Мне тоже...
- Э, ты мог и остаться. Сказал бы отцу.
- Моему отцу не все можно сказать... Да и скажешь...- Лицо Джучи стало
задумчивым...
- Вот когда ты станешь ханом...
- Молчи об этом!
- Почему? Ты старший сын. Кому, как не тебе, быть на месте отца?
Джучи наклонился, подхватил стебель щавеля, ошелушил в ладонь неопавшие
семена, стал их разглядывать.
- Ты замечал когда-нибудь, что у каждого растения свое, на другое не
похожее семя?
- Кто же об этом не знает, Джучи?
- Из семени щавеля вырастает щавель, из семени полыни - полынь. Так
сказал мне однажды мой брат Чагадай.
Далеко впереди, то исчезая в лощинах, то возникая на пологих увалах,
двигались дозоры, сзади, отстав от Джучи и Судуя на пять-шесть выстрелов
из лука, шло войско. Весеннее солнце только что растопило снега, степь
была неприветливо-серой, в низинах скопились лужи талой воды, желтой, как
китайский чай.
Раскрыв ладонь, Джучи подул на бурые плиточки семян, они полетели на
землю. Джучи наклонился, будто хотел разглядеть их в спутанной траве.
- Если земля примет эти семена, тут подымутся новые растения. Ты
замечал, Судуй, самые разные травы растут рядом. То же в лесу. Дерево не
губит дерево. Земля принадлежит всем... Травам и деревьям, птицам и
зверям. И людям. Но люди ужиться друг с другом не могут.
- Травинке не много места надо, с ноготь. Дереву побольше. Лошади,
чтобы насытиться,- еще больше. О человеке и говорить нечего. Ему простор
нужен. Потому люди и не уживаются.
- Нет, Судуй, не потому. Мы уже скоро месяц, как идем следом за
меркитами. А много ли встретили людей? Почему мы гонимся за меркитами?
- Они наши враги.
- Но почему враги?
- Кто же их знает! Горе они принесли многим. Моя мать до сих пор не
может спокойно вспоминать, как была у них в плену. Если бы не Чиледу...
- А мы несем людям радость?- Джучи строго посмотрел на него.
- Ну что ты меня пытаешь, Джучи! Не моего ума это дело. Будь моя воля,
я бы сидел в своей юрте, выстругивал стрелы, приглядывал за стадом или
ковал железо.
Судуй не любил таких разговоров. Джучи тревожили какие-то неясные,
беспокойные думы. А как ни думай, ничего в своей жизни, тем более в жизни
других, не изменишь. Он всего лишь травинка. И любой ветер к земле
приклонит, и колесо повозки придавит, и копыто ссечет, Ему казалось, что у
Джучи жизнь совсем иная... Однако в последнее время сын хана все чаще
затевает такие разговоры, все более печальными становятся его добрые
глаза. Скорее всего опять не ладит с братьями. Уж им-то что делить? Все
есть, всего вдоволь... А на Джучи они смотрят так, будто он хочет у них
что-то отобрать. Джучи не из тех, кто отбирает, Джучи скорее свое отдаст.
От войска отделились несколько всадников, помчались к ним.
- Джучи, пусть они попробуют догнать нас. А?
Джучи оглянулся, подобрал поводья. Конь запрядал ушами. Судуй весело
свистнул, поднял плеть. Из-под копыт полетели ошметки грязи, прохладный
ветер надавил на грудь. Всадники, скакавшие за ними, что-то закричали, но
Джучи только усмехнулся. Лошади перемахивали с увала на увал,
расплескивали в низинах желтые лужи. Вдруг впереди показался десяток
дозорных. Они неслись навстречу, низко пригибаясь к гривам коней. Джучи и
Судуй остановились.
- Вы куда? Там меркиты!- на ходу прокричали дозорные, но, узнав Джучи,
осадили коней.
Подскакали всадники и сзади. Среди них был Субэдэй-багатур. Из-под
нависших бровей он сурово глянул на Джучи, негромко сказал:
- Мы не на охоте...
- Знаю. Что прикажешь делать?- Джучи тоже насупился.
Он был недоволен, что отец поставил его под начало Субэдэй-багатура,
но, кажется, впервые дал это понять. Субэдэй-багатур смотрел вперед, на
серые горбы увалов, не поворачивая головы, проговорил:
- Я только воин. Ты сын нашего повелителя - кто осмелится приказывать
тебе? Но за твою жизнь я отвечаю своей головой. Мне хочется, чтобы она
осталась цела.
Субэдэй-багатур потрусил вперед. Постояв, Джучи направился за ним.
Судуй поскакал рядом. Все молчали. С одного из увалов увидели меркитов.
Они окружили себя телегами на плоском бугре, приготовились биться.
- Все. Теперь они не уйдут.- Субэдэй-багатур снял с головы шапку,
поднял лицо к небу, что-то пошептал.- Повеление твоего отца мы выполним.
- А если бы не выполнили?- спросил Джучи.
- Как?- не понял Субэдэй-багатур.- Нам было сказано идти, если
понадобится, на край света. И мы бы пошли. Когда начнем сражение?
- Зачем у меня спрашивать то, что надлежит знать тебе? Не думай,
Субэдэй-багатур, что я хочу стать выше тебя. Но у меня есть просьба.
Предложи меркитам сдаться без сражения. Мы сохраним много жизней...
Субэдэй-багатур надвинул шапку на брови. Угрюмые глаза смотрели на
меркитский стан. Джучи ждал ответа, неторопливо покусывая конец повода.
- Твой отец повелел: догнать, истребить.- Субэдэй-багатур пожевал
губы.- Мы не можем нарушить его повеление.- Посмотрел на потускневшее лицо
Джучи.- Но мы можем обождать до утра. Если меркиты не желают умереть в
сражении, они придут просить пощады. Тогда посмотрим...
Развернув коня, Субэдэй-багатур потрусил к своим воинам.
Вечером в стане меркитов горели тусклые огни. Джучи и Судуй сидели у
входа в походную палатку, не разговаривали. Оба ждали посланца из стана
меркитов. Но его не было.
- Не придут,- сказал Судуй.
- Нет,- согласился Джучи.
Субэдэй-багатур поднял воинов задолго до рассвета. Скрыто, по лощинам,
подвел их к стану меркитов. На заре ударили барабаны... Воины в трех
местах прорвались сквозь заграждения. К восходу солнца все было кончено. В
живых остались только женщины, дети, подростки и не больше двух-трех сотен
взрослых воинов. Их заставили собрать на телеги все добро, запрячь волов и
идти обратно. Среди пленных оказался младший сын Тохто-беки. Его подвели к
Джучи и Субэдэй-багатуру со связанными за спиной руками. С глубокой
царапины на лбу тонкой струйкой сбегала кровь, заливая правый глаз.
- Где твои старшие братья?- спросил Субэдэй-багатур.
- Мои братья счастливее меня. Они погибли в сражении.
- Есть ли кто еще из рода твоего отца в живых?
- Все там...
- Развяжите ему руки,- приказал Джучи.- Субэдэй-багатур, я хочу с ним
поговорить...
Что-то буркнув, Субэдэй-багатур поехал к обозу, уходящему от места
битвы со скрипом телег и плачем женщин. Сын Тохто-беки полой халата стер с
лица кровь, пальцами потрогал царапину.
- Больно?- спросил Джучи.
Тот глянул на него с таким удивлением, будто услышал из уст злого духа
святую молитву. Джучи велел подать ему коня и, когда немного отъехали,
сказал:
- Ты, видно, думаешь, мы не люди.
- Какие же вы люди!- Сын Тохто-беки скосоротился, ожесточенно плюнул
на траву.- Погубили весь наш народ.
- А вы никого не губили? Спроси моего друга Судуя, кто лишил жизни его
бабушку, кто мучил в плену его мать? И мою мать тоже... Люди твоего отца.
- Что говорить о моем отце? Его давно нет. Нет и моих братьев. Скоро и
я уйду к ним. О чем нам с тобой говорить, нойон?
- Это Джучи, сын Чингисхана,- сказал Судуй.
- Все равно. У вас впереди жизнь, у меня - смерть.
Ни зависти, ни упрека не было в его словах, не было и отрешенности, а
было ясное, беспощадное понимание своей судьбы. У Судуя заболело сердце от
жалости к нему.
- Э-э, тебя никто убивать не собирается!- сказал и сам не поверил
своим словам.- Правда, Джучи?
Джучи не отозвался. Он смотрел на сына Тохто-беки задумчиво-озабоченно.
Спросил:
- Почему вы не ушли куда-нибудь раньше?
- Мы выросли на Селенге. Она нам снилась во сне. Хотели возвратиться.
Думали, что-нибудь переменится.
- Почему вечером не попросили пощады?- в голосе Джучи прозвучала
горечь.
Сын Тохто-беки повернулся к нему резко и круто, долго смотрел в лицо,
наконец сказал:
- Как бы ни просил загнанный заяц пощады у лисы, она его съест.-
Прислушался к печальному скрипу колес и плачу женщин.- Разве вы нас могли
пощадить?
- Я бы вас пощадил... Как твое имя?
- Хултуган. Хултуган-мэрген.
- Значит, ты очень хорошо стреляешь из лука?
- Я стрелял лучше всех.
Джучи недоверчиво улыбнулся. У Хултугана сузились глаза.
- Я говорю правду!- с внезапной злобой сказал он.- В твою голову я
попал бы с расстояния в двести алданов.
- Хочешь попробовать?- с веселым вызовом спросил Джучи.
- Давай лук и стрелы и становись. Но ты не станешь!
Отстегнув колчан и саадак, Джучи подал Хултугану.
- Поедем, мэрген.
Поскакали в сторону. Судуй испуганно оглядывался и молил небо, чтобы их
увидел Субэдэй-багатур и остановил, запретил глупую, опасную забаву. Но
всадники шагом двигались за обозом, Субэдэй-багатура не было видно. Что
делать? Закричать? Этим криком он оскорбит Джучи. Рубануть Хултугана по
шее, пока не поднял лук? Джучи не простит убийства...
- Ну, где я должен стать?- спросил Джучи у Хултугана.
- Вон там, у кустика харганы.
- Джучи!- предостерегающе крикнул Судуй.
Но он хлестнул коня, галопом взлетел на увал, соскочил с седла, стал
лицом к ним. На голове белела войлочная шапка, жарко вспыхивала золотая
застежка пояса, с правой руки свисала еле заметная с такого расстояния
плеть. Хултуган тоже спешился, опробовал лук, подергав тетиву, примял
жухлую траву подошвами гутул, утвердил ноги. Судуй вынул меч, пригрозил:
- Попадешь в Джучи - убью! Не успеет он упасть на землю, твоя голова
скатится с плеч!
Вспотели ладони, и рукоятка меча стала скользкой. Хултуган насмешливо
глянул на него, однако ничего не сказал. Судуй думал, что, если Джучи
погибнет, ему придется убить не только Хултугана, но и самого себя... А
меркит не спешил. То натягивал лук, и тогда жесткий прищур морщил кожу в
углах глаз, то опускал, тренькал пальцами по тетиве, казалось, чего-то
выжидал. Джучи стоял не двигаясь. Его конь пощипывал траву, тянул из рук
повод.
Вдруг Хултуган резко вскинул лук. Звонко тенькнула тетива. Стрела
сорвала с головы Джучи шапку. Он подхватил ее, взлетел в седло, подскакал
к ним. Лицо его было бледным, но в глазах сияла, плескалась радость жизни.
Он засмеялся, показал пробитую шапку.
- Чуть было не срезал одну из моих косичек! Неплохо. Но мы с Судуем,
думаю, стреляем не хуже.
Хултуган натянул лук, пустил стрелу в небо, тут же приложил к тетиве
вторую и, когда первая стала падать вниз, перешиб ее надвое. То же самое
повторил еще раз, молча вложил лук в саадак, подал онемевшему от изумления
Джучи, сел на коня.
- Почему ты... не убил меня? Ты промахнулся намеренно!
- Я бы убил. Если бы ты дрогнул. Ты храбрый и потому достоин жизни,
так неосмотрительно подаренной мне.- Покосился на Судуя, язвительная
усмешка задрожала на губах.- Но промахнулся не намеренно. Твой нукер
нагнал на меня столько страху, что задрожали руки.
Судуй сжал руку Хултугана выше локтя, захлебываясь от внутреннего
напора радости, сказал:
- Ты хороший... Ты как Джучи...
И тут же осекся. Хултуган смотрел на медленно плывший по степи обоз, и
его глаза были как у смертельно раненного оленя. Судуй дернул за халат
Джучи, придержал лошадь, зашептал:
- Джучи, спаси ему жизнь! Спаси, Джучи!
Джучи отвел его руку, ударил плетью коня.
Отправив обоз вперед, Субэдэй-багатур остановил войско на дневку. Мирно
курились огни, сизая пряжа дыма стлалась по серому войлоку степи. Судуй
поднялся раньше Джучи, сварил суп, приправил его горстью сушеного лука.
Джучи вышел из палатки, заглянул в котел, потянул ноздрями вкусный залах.
- Молодец!
- Я думал, что ты захочешь угостить Хултугана.
- Правильно подумал... Эй, воин, приведи ко мне сына Тохто-беки.
- Джучи, ты почему вчера подставил лоб под стрелу?
- Не догадываешься? Мы с ним одной веревкой связаны. Один конец у меня
в руках, другой у него на шее. И он правильно сказал - о чем нам
говорить?.. Я хотел уравняться. Но забудь об этом. Не вздумай кому-нибудь
рассказывать.
- Даже моей Уки?
- Ни твоей, ни моей. Сказал мужчине - сказал одному, говоришь
женщине - слышит сотня.
- Тебе было страшно?
- А ты попробуй - узнаешь.
Воин подвел к огню Хултугана. Царапина на его лбу засохла, черным косым
рубцом пересекала лоб от волос до бровей. Он приветствовал Джучи как
равный равного, и в этом не было высокомерия или горделивости,
скорее-уважение. Судуй разостлал на траве попону, налил в чаши шулюн.
- Ешь, мэрген, береги свои силы,- сказал Джучи.
- Для чего они мне, мои силы?
Джучи глянул на караульного, велел ему уйти, наклонился к Хултугану.
- Я помогу тебе бежать.
Хултуган держал в руках чашу с шулюном, дул на черные крошки лука,
плавающего в блестках жира, старался собрать их в кучу. Но крошки,
кружась, расплывались.
- Я ждал, что ты это скажешь. Спасибо. Но я не побегу. У меня были
братья - их нет. Была жена... Были друзья... Была родная земля... Были
удалые кони-бегунцы, был тугой лук в руках... Ничего не осталось. Куда я
побегу? Зачем? Для чего, для кого жить буду?
- Напрасно вы не попросили пощады. Напрасно!
- Почему мы должны были просить пощады?
- Разве не виноваты перед нами?
- А вы?
- Мы тоже.- Джучи вздохнул, задумался.- Мы с тобой понимаем друг
друга... Понимаем, а? Понимаем. Но для этого тебе и мне надо было глянуть
смерти в лицо. Неужели и народы должны пройти через то же, чтобы понять
друг друга?- Внезапно заторопился:- Пойдем к Субэдэй-багатуру. Покажи, как
ты умеешь стрелять.
Хултуган разбивал одну стрелу другой. Нойоны и воины удивленно ахали.
Субэдэй-багатур покачал головой, проговорил с сожалением:
- Если бы это был не сын Тохто-беки...
- Пусть он будет моим нукером,- сказал Джучи.- Могу я его взять себе?
- Об этом спросишь у отца.
Джучи закусил губу, отвернулся.
Из степи прискакали дозорные, всполошив всех криками:
- По нашему следу идет войско! Очень большое.
Субэдэй-багатур почесал ногтем переносицу, лохматые брови наползли на
суровые глаза.
- Что еще за войско? Воины, седлайте коней!
Стан разом пришел в движение. Нойонам подали коней, и они следом за
Субэдэй-багатуром и Джучи поскакали в ту сторону, откуда, как донесли
дозорные, двигалось неизвестное войско. Судуй заседлал своего мерина и
поехал догонять Джучи. Все поднялись на одинокую сопку, на которой
толпились дозорные. По всхолмленной степи неторопливой рысью шли тысячи
всадников. Над ними полоскались широкие полотнища знамен. Чужих воинов
было в два раза больше. Субэдэй-багатур повертел головой, озирая
местность, стал говорить нойонам, где кто должен построиться. Он был
спокоен, говорил коротко, четко. Этому человеку был неведом страх...
- Субэдэй-багатур, прежде чем обнажать оружие, надо узнать, чего хотят
эти люди,- сказал Джучи.- Позволь мне поехать навстречу.
- Чего они хотят - видно...
- Но нам отец повелел идти на меркитов. Почему мы должны сражаться с
другими?..
Субэдэй-багатур внял этому доводу. Что-то пробурчав себе под нос, он
сказал:
- Можно и узнать. Но поедешь к ним не ты.
- Поеду я,- твердо сказал Джучи.- Судуй, следуй за мной,
Он тронул коня. Субэдэй-багатур его не удерживал.
Чужое войско, заметив их, остановилось. Холодок страха пробежал по
спине Судуя. Вражеские всадники с пышными бородами, носатые, с
накрученными на голову кусками материи, расступились, давая дорогу. Они
рысью промчались в глубь войска, остановились перед человеком в богатой
одежде. Он сидел на белом коне, уперев ноги в красных сапожках в
серебряные стремена, равнодушно смотрел на Джучи и Судуя.
- Почему вы преследуете нас?- спросил Джучи.
Его не поняли. Потом подъехал переводчик в полосатом халате, и Джучи
пришлось повторить свой вопрос. Человек на белом коне пошевелился,
надменно сказал:
- Я хорезмшах Мухаммед.
И замолчал, будто этим было сказано все. Джучи слегка поклонился ему.
- Мы с вами не желаем драться. Мы возвращаемся домой. Поверните своих
коней назад.
- Зачем вы приходили сюда?
- Мы преследовали своих врагов.
- А мы преследуем вас.
- Почему? Мы вам не враги. Нашими врагами были меркиты...
Лицо Мухаммеда осталось равнодушным. И Джучи горячился, голос его
звучал резко, сердито. Судуй, предостерегая его, толкнул ногой, и он стал
говорить спокойнее.
- Мы бы хотели стать вашими друзьями. Если пожелаете, разделим с вами
добычу и пленных. Зачем нам множить число убитых? Ради чего падет на землю
кровь ваших и наших воинов?
Белый жеребец шаха прижал уши к затылку, куснул коня Джучи, Мухаммед
натянул поводья.
- Уезжайте. Аллах повелел мне уничтожить неверных, где бы я их ни
встретил.
- Опомнитесь!..
Джучи не дали говорить. Развернули коня, ударили плетью. Под смех и
свист они промчались ... сквозь строй воинов, возвратились к своим. Джучи
ничего не сказал Субэдэй-багатуру, безнадежно махнул рукой.
Но хорезмшах напрасно надеялся на легкую победу. Сражение продолжалось
до вечера, и нельзя было сказать, на чьей стороне перевес. Ночью по
приказу Субэдэй-багатура воины разложили огни, сами бесшумно снялись и
ушли.
V
Ветер ошелушивал желтые листья с осин и берез, ронял на землю, сметал в
Уду, они плыли, покачиваясь на мелкой волне, кружась в водоворотах, вниз,
к Селенге, по ней дальше, к Байкалу. На берегу под темнохвойной елью горел
огонь. Возле него снимал с кабарги шкуру Чиледу. Ветер крутил дым, и
Чиледу жмурил глаза, отворачивался. Время от времени он посматривал в ту
сторону, где пасся расседланный конь. Сняв шкуру, бросил ее на траву,
отрезал кусок мяса, кинул на угли.
Березовый лес на взгорье был чист и светел. Казалось, белое пламя
поднималось из земли и сияло холодноватым немеркнущим светом, рождая в
душе тихое удивление. Чиледу все больше любил леса своих предков. В них
человек никогда не бывает одинок, он может говорить с соснами, елями,
березами. Они отзовутся шелестом ветвей, трепетом клочьев отставшей коры.
В степи человек, если он один,- он один. А тут кругом друзья. Деревья
заслоняют человека от холодного ветра, от глаз людей... Правда, Чиледу
бояться за свою жизнь нечего. Она прожита. Все, что у него можно было
отнять, люди давно отняли. Осталась маленькая радость - одиноко бродить по
лесам, спать на земле под баюкающий шум друзей-деревьев и потрескивание
сушняка в огне. И ничего иного ему не надо. Ему бы и умереть хотелось
среди деревьев... Пусть его последний вздох сольется с шелестом ветвей,
пронесется над страдающей землей, и, может быть, дрогнет чья-то
ожесточенная душа, смягчится чье-то зачерствелое сердце...
Бронзовые листья неслись по течению, прибивались к берегу, запутывались
в траве, намокали, тонули и плыли дальше по песчаному дну. Чиледу подумал,
что все люди как эти листья. Несет, кружит их река жизни. Одни прыгают на
гребне волны, другие катятся по дну. Но конец у всех один...
Ветер был не сильный, но по-осеннему холодный. Приближается самая
хорошая пора в жизни хори-туматов - охота. Они будут бить коз, изюбров,
лосей, добывать белку, соболя, колонка, рысь... Только бы все обошлось и в
этом году. С той поры, как хори-туматы побили воинов сына Есугея, Чиледу
каждое лето ждал возмездия. Он был уверен, что хан ничего не забудет и не
простит. Но время шло, на хори-туматов никто не нападал. Потом узнал, что
сын Есугея ушел воевать Алтан-хана. Эта весть поразила Чиледу. С тех пор
как он помнит себя, о стране Алтан-хана все говорили со страхом и
уважением, ни один из владетелей не мог и помыслить о единоборстве, а вот
сын Есугея дерзнул... Для хори-туматов это счастье. Если Тэмуджина
растреплет Алтан-хан, ему будет не до хори-туматов. Если Тэмуджин осилит
Алтан-хана, добыча будет так велика, что бедные жилища хори-туматов
перестанут его прельщать.
Мясо изжарилось, но было жестким, кабарга попалась старая. Чиледу
проговорил вслух:
- Кабарга старая... Сам я тоже старый. Зубы стали худыми. Из рук ушла
сила.
После смерти Дайдухул-Сохора Ботохой-Толстая хотела, чтобы он стал
вождем племени. Чиледу отказался. Он не из тех, кто может править другими.
Но его советами Ботохой-Толстая не пренебрегает и сейчас. Гибель
Дайдухул-Сохора ожесточила ее, она возненавидела всех иноплеменников.
Когда пришел Хорчи набирать себе тридцать жен, Ботохой-Толстая хотела его
убить. Ничтожному говоруну нужно тридцать жен. А у меня был один муж, и
того отняли!> Чиледу едва ее уговорил. А позднее, когда стало известно,
что хан ушел в Китай, Чиледу упросил ее отпустить и Хорчи, и пленных
воинов хана. Пусть идут в свои степи, к своим семьям. Насилие никому не
приносит счастья.
Чиледу достал из седельной сумы железный котелок, вскипятил в нем воду,
заварил листья брусники. Терпкий, горьковатый навар согрел нутро. Теперь
можно и вздремнуть. Чиледу постлал под бок седельный войлок, прилег. От
огня шло сухое тепло. Успокоительно поскрипывала ель. Человеку нужно
немножко пищи, немножко тепла - и все. Что же его заставляет мучить себя и
мучить других? Или надо потерять все, как потерял он, Чиледу, чтобы
удовольствоваться тем немногим, что доступно каждому?
Он задремал и увидел знойную степь, крытый возок, услышал гудение мух
над потными спинами волов и тоскующую, как бы рвущуюся сквозь рыдания
песню Оэлун. Песню оборвало ржание коня. Едет рыжий Есугей. Но теперь-то
он знает, что надо с ним сделать. Его надо убить. Тогда все будет иначе.
Конь ржал, и ему откликнулись другие. Надо успеть. Чиледу рванулся. И сон
ушел от него.
Огонь прогорел. Ветер кружил пушистый пепел. Призывно ржал его конь.
Издали, с верховьев реки, доносилось ответное ржание. Хори-туматов там как
будто не должно быть... Чиледу пошел к коню. На другом берегу за кустами
черемухи промелькнули всадники. Он хотел их окликнуть, но что-то его
остановило. Вгляделся. Всадники показались вновь. Они ехали оглядываясь.
На голове у них были железные шлемы. Чужие. Воины.
Пригибаясь, он побежал к коню. Надел узду, снял с ног путы, тихо повел
в лес. Только бы не заметили. Только бы успеть предупредить.
Но всадники, слышавшие ржание его коня, были настороже. Заметили.
Бросились через реку, закричали. Он вскочил на коня, оглянулся. Из леса на
берег Уды выскакивали новые всадники. Сколько .же их-тысяча, две, три?
Стрела просвистела над его головой, ударилась впереди в сосну, отщепив от
ствола кусок коры. Лошадь прянула в сторону. Вторая стрела ударила ей в
бок, Чиледу соскочил на землю, побежал в гору, сквозь прозрачный березняк.
Всадники настигли его, чем-то тяжелым ударили по голове. Он ткнулся
лицом в опавшие листья.
Очнулся на берегу реки, у своего огня. Чужие воины спешивались,
подкладывали в огонь дрова, разрезали на куски мясо кабарги. Над ним
наклонился пожилой воин.
- Смотрите, он живой!
- Если бы и сдох - ничего. Я эти места знаю.
Голос говорившего показался знакомым. Чиледу приподнял тяжелую голову и
увидел Хорчи. Тот приблизился к Чиледу, круглое лицо расплылось в
довольной ухмылке.
- Не ждал меня, Чиледу? А я вот, видишь, прибыл. И теперь уже никто не
помешает набрать мне тридцать самых красивых женщин вашего племени.
Чиледу сел. Перед глазами покачивались., расплывались лица людей,
деревья, морды лошадей. Он закрыл глаза, долго сидел так. И когда снова
открыл глаза, стал видеть более отчетливо.
- Хорчи, мы и тебе, и всем другим сохранили жизнь... Зачем пришел
снова?- Говорить ему было трудно, в голове что-то гремело, стучало.
- Чингисхан с помощью неба покорил все народы,- сказал Хорчи.
- Люди должны жить так, как они сами желают, а не так, как этого хочет
сын Есугея или кто-то другой. Ты низкий человек, Хорчи. Тебе подарили
жизнь. А ты несешь смерть.
- Кто не покоряется Чингисхану, того само небо обрекает на смерть.
- Хватит с ним разговаривать!- сердито сказал высокий нойон.- Пусть
садится на коня и указывает дорогу.
- Слышишь?- спросил Хорчи.
Чиледу ненавидел этого человека с довольной усмешкой. Если бы враги
были без него, их можно было увести куда-нибудь в глубь леса, но с ним это
не удастся. А хори-туматы ничего не знают. И он ничем не может им помочь.
- Я не поведу вас...
- Тогда мы тебя убьем.- Хорчи хохотнул, будто сказал что-то забавное.
- На коней!- приказал нойон.- Хорчи, прикончи его.
Хорчи взял у воина копье, ударил в грудь. Чиледу опрокинулся на спину.
Горячая боль хлынула к горлу, перехватила дыхание. Но сознание не покинуло
его. Он слышал, как Хорчи выдернул из груди острие копья, как застучали
копыта коней. Пошевелился, передохнул, и боль ушла, но тело стало словно
бы чужим. С большим трудом он подтолкнул под полу халата руку, зажал рану
ладонью, почувствовал слабый ток крови сквозь пальцы. Но ни прижать ладонь
плотнее, ни сжать пальцами уже не мог. И понял, что это конец.
Все было так, как он хотел. Над ним тихо шумел лес, качались ветви
деревьев, косо падали желтые листья, и под берегом плескалась река.
Сбылось его давнее желание, может быть, единственный раз в жизни... Но
должно сбыться и другое. Его душа отлетит к небесным кочевьям и соединится
с душой Оэлун. Ждать осталось недолго.
VI
Меж сопок мчался раненый хулан. По его спине с черным ремнем пробегала
дрожь, из дымчато-серого бока струилась кровь, брызгами падала на покрытую
изморозью траву. Хулан заворачивал голову и круглым обезумевшим глазом
смотрел на преследователя. Его покидали силы, он все чаще запинался. Но
устал и конь под преследователем.
Хан бешено колотил пятками в потные бока коня. Еще немного... Еще...
Хан привстал на стременах, натянул лук, нацелил стрелу в спину хулана.
Мимо. От досады выругался, луком ударил по крупу коня.
Хулан запнулся, упал на колени, однако тут же вскочил и побежал. Но
расстояние сразу убавилось. И хан вновь поднял лук. Снова не попал. В его
светлых глазах взметнулась злоба. Он стал кидать стрелы одну з,а другой,
почти не целясь, и все они втыкались в землю то слева, то справа от
хулана. Стрелял до тех пор, пока рука, опущенная в колчан, не наткнулась
на пустоту. Отбросил ненужный теперь лук, резанул плетью коня. Хулан
уходил, и было бы благоразумно остановиться. Но благоразумие покинуло
хана. Неистовая ярость охватила его. Он терпел поражение и не хотел
признать этого. Он ненавидел хулана за то, что бежит быстро, своего коня -
за то, что бежит медленно, самого себя - за неумение верно послать стрелу.
Конь хрипло, запаленно дышал, от ударов плети он даже не вздрагивал.
Обессилел и хулан. Он уже не оглядывался, опустил большую голову,
спотыкался чуть ли не на каждом шагу, его кидало из стороны в сторону.
Конь неожиданно зашатался и рухнул на землю. Хан едва успел выдернуть
из стремян ноги. Хулан остановился, уткнув морду в траву, постоял так и
медленно лег.
Хан сел на траву. Его руки и ноги подрагивали, сильно колотилось
сердце. В душе уже не было ни ярости, ни ненависти. Не было и радости, что
хулан не ушел, и жалости к загнанному коню не было. Жалко почему-то стало
себя. Вытянул подрагивающие руки с крупными выпуклыми ногтями на больших и
сильных пальцах. Кожа на тыльной стороне ладоней собралась в глубокие
морщины, под ней синели набухшие жилы. С внезапно нахлынувшей тоской
подумал: Неужели старею?> Снял с головы шапку, провел ладонью по голове,
ощупал косички. Волосы от лба до макушки почти совсем вылезли, в косички
скоро нечего будет заплетать, в бороде и усах все гуще изморозь седины.
Неужели близка старость? А жизнь только начинается.
Вдали показались кешиктены. Он оставил их, когда ранил хулана. Хотелось
добить самому. Не смог. Видно, не те уже стали руки, и глаз уже не тот,
видно, ушла молодость... Ну, нет. Он никогда не будет старым и дряхлым,
небо убережет его от немощи.
Хан резко поднялся, пошел к хулану, на ходу доставая нож. Хулан
пошевелил ушами, приподнял голову и вдруг с утробным стоном встал на ноги,
сделал шаг, другой. Хан побежал к нему, путаясь в полах длинного халата.
Хулан тоже стал быстрее перебирать ногами, перешел на рысь и скрылся за
сопкой. Хан возвратился к коню. Его мокрый от пота, курчавый бок часто
подымался и опускался, из влажных ноздрей с шумом, как из кузнечного меха,
вырывалось дыхание, колебля перед мордой траву.
Подскакали кешиктены. Никто ни о чем не осмелился спросить, Подали
брошенный им лук и раскиданные стрелы - все до единой подобрали,- подвели
чьего-то коня, хотели помочь сесть в седло, но он оттолкнул их, поставил
ногу в стремя, левую руку положил, на переднюю луку седла, правую - на
заднюю. Когда-то он взлетал в седло легко, как птица. Но сейчас ощутил
груз своего тела и снова подумал об ушедшей молодости. До самого куреня
никому не сказал ни слова.
Его ставка - орду - напоминала огромный город. Выше всех была его
зимняя юрта, обтянутая снаружи материей с крупными узорами, с горловиной
дымового отверстия, расписанного китайскими художниками пламенно-красными
красками, с резной позолоченной дверью - на каждой из двух створок дракон
в окружении плодов и листьев. Слева и справа тянулись ряды юрт его жен и
наложниц, сыновей, ближних нойонов, за ними, до крутых гор, прикрывающих
орду от северных ветров, тянулись тысячи юрт воинов, харачу,
рабов-боголов. Со всех концов его огромного улуса к орду тянулись дороги.
По ним гнали овец, везли на телегах хурут, шерсть, кожу, купеческие
караваны доставляли зерно и ткани, посуду из глины, стекла, меди, дорогие
доспехи для мужчин и украшения для женщин, прибывали посольства с дарами и
данью; от Мухали, добивающего Алтан-хана, бесконечной вожжой тянулись
обозы, груженные добычей, и толпы пленных умельцев. Елюй Чу-цай советовал
ему построить город с дворцами и храмами, обнести его крепкой стеной, как
это водится в других государствах. Он насмешливо ответил:
- Китай ограждался стеной - оградился? Для своего улуса я сам стена. А
храмы... Небо всегда над нами, духи живут в степях и лесах, в долинах и
горах. Кто молится - будет услышан и без храмов.
- У каждого народа, великий хан, свой бог, и каждый молится по своему
разумению. Ты основал всеязычное государство. Как кирпичи строения, не
скрепленные глиной,- всяк народ сам по себе. Толкни плечом, и все
посыплется. Скрепить народы может единая вера или разумное государственное
устроение.
- У всех одной веры нет и быть не может. Пусть на небе для каждого
будет свой бог-господин, а на земле господин над всеми я. Эти и свяжет все
кирпичи, А какой вывалится, я посажу воинов на коней и растопчу его в
мелкие крошки.
- Великий хан, сидя на коне, народы завоевать можно...
- И те, что живут за стенами,- подсказал хан.
- Да. Но управлять ими, сидя на коне, невозможно. Государь, прикажи не
разорять города и селения. Пусть люди живут, как жили, и платят тебе... Ты
возьмешь много больше того, что добывают твой воины. Так водится во всех
государствах.
Он с подозрением посмотрел на Чу-цая.
- Ты хочешь, чтобы монгольский конь увяз всеми копытами в сточных ямах
ваших городов и селений? Мы, кочевники, сильнее вас, и значит, наша жизнь
более правильная. Потому небо благосклонно к нам.
Своим настойчивым стремлением заставить его остановить бег монгольских
коней и начать устроение жизни покоренных народов Чу-цай раздражал хана.
Но он прощал ему все эти поучения и призывы за то, что Чу-цай умел - не
раз убеждался - неплохо предугадывать будущее, был честен, смел,
бескорыстен, сумел наладить строгий учет всех сокровищ, текущих к нему по
степным дорогам, заботился, чтобы великолепие его двора смущало умы послов
и чужедальних купцов, чтобы слава о его силе и могуществе распространилась
по всему свету.
Вот и сейчас, едва он подъехал к своей юрте, от двери до коновязи
разостлали белый войлок. Сначала все это смешило его, но потом понял: так
надо - и вскоре привык к знакам почтения, они уже не казались ему
неумеренными. В одном он не изменил себе. Редко и неохотно, лишь по самым
торжественным дням надевал богатую одежду. Летом ходил в холщовом халате,
зимой в мерлушковой шубе. Он воин, и такая одежда ему к лицу больше, чем
любая другая. Но пояс носил золотой. Это отличало его, повелителя. И этого
было с него довольно. Не в этом радость, чтобы нацепить на себя как можно
больше драгоценностей. Она совсем в другом...
Ни на кого не глядя, он прошел в свою юрту. Следом за ним зашли Боорчу,
Шихи-Хутаг, Чу-цай, Татунг-а. Снимая верхний халат, он обернулся к ним,
сказал:
- Делами будем заниматься завтра.
Все они попятились к дверям, остался стоять только Боорчу.
- Иди и ты.
- Я хотел только спросить, не захочешь ли ты увидеть своего сына Джучи
и Субэдэй-багатура?
- Они вернулись?
- Да, они только что приехали. Через день-два тут будет и Мухали. Как
ты и повелел.
- Останьтесь,- сказал он нойонам.- Позовите сына, Субэдэй-багатура и
Джэбэ. Садитесь, нойоны. Это такие дела, которыми я готов заниматься и
днем, и ночью.
Весть о победе над меркитами гонцы принесли давно, ничего нового
Субэдэй-багатур и сын, наверное, сказать не могли, а все равно послушать
их хотелось: разговоры о победоносных битвах всегда вливали в него свежие
силы и бодрость, побуждали к действию; мир становился таким, каким он
хотел его видеть.
Пришел Джэбэ. Этот храбрейший из его нойонов тяготился жизнью в орду.
Для других посидеть в ханской юрте, подать совет или просто почесать
языком, погреться в лучах его славы - счастье. Для Джэбэ - чуть ли не
наказание. Его дело - мчаться на врага, увлекая за собой воинов.
- Джэбэ, Субэдэй-багатур возвратился... Не застоялся ли твой конь?
- Застоялся, великий хан! Когда седлать?
- Сначала послушаем Субэдэй-багатура и моего сына.
Субэдэй-багатур и Джучи не успели сменить походной одежды, Они принесли
в юрту дух степных трав, запах лошадиного пота. Воины, вошедшие следом,
свалили к ногам хана подарки - лучшее, что было захвачено у врагов.
Субэдэй-багатур виновато сказал:
- Меркиты не люди Алтан-хана, взять у них нечего.
Боорчу присел перед подарками, с пренебрежением перебрал мечи в побитых
ножнах, луки в простых саадаках, железные шлемы, большие чаши из белой
глины, покрытые прозрачной глазурью.
- Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: Идешь по дороге -
подбирай все, что унести в силах, а дома и выбросить можно>.
Хан нахмурился. Боорчу принижает вес победы Субэдэй-багатура. Он был
против этого похода. Другого ждать от него не приходится. Боорчу все еще
водит дружбу с отстраненным от дел Джэлмэ. А. тот не образумился, стоит на
своем: война не приносит счастья.
- Боорчу, скажи, в чем самая высокая радость для истинного мужа?
Боорчу задумался, а хан смотрел на него. Они ровесники. Но косы на
висках Боорчу туги и шелковисты, как в прежние годы, в круглой мягкой
бороде, в редких усах ни единого седого волоса. Почему? Может, седина
признак не старости, но зрелости ума?
- Ну, Боорчу...- поторопил он его.
- По-моему, самая высокая радость - сесть на быстрого коня, спустить
ловчего сокола и мчаться за ним, подбирая сбитых птиц...
- И все? Остыло твое сердце, Боорчу! Это радость маленькая. Самая
большая радость в другом. Она в том, чтобы пригнуть к земле врага,
захватить все, что у него есть, заставить его женщин рыдать и обливаться
слезами, в том, чтобы сесть на его откормленного коня и превратить животы
его любимых жен в постель для отдыха. Вот.., Ты говоришь: добыча так худа,
что не стоило ее брать. Разве борец выходит на круг и напрягает свое тело
только ради награды? Свалить всех, оставаясь на ногах, стать сильнейшим
среди сильных - вот что движет борцом. А доблесть воина выше доблести
борца, и радость его больше.
По всему было видно, Боорчу не согласен. Но спорить с ним он был не
намерен, повернулся к Субэдэй-багатуру и сыну, заставил их рассказывать о
походе. Субэдэй-багатур, как всегда, был немногословен:
- Ну, догнали... Разбили... Возвращаемся назад - нас догоняет войско.
Сразились...
Это для него было новостью.
- Какое войско? Рассказывай ты, Джучи.
- Хорезмшаха Мухаммеда. Владетеля сартаулов.
- Позовите сюда сартаула Махмуда. Рассказывай, Джучи.
Он часто перебивал сына вопросами, Ему хотелось знать о владетеле
сартаулов как можно больше. И какой он из себя, и как одеты его воины,
какое у них оружие, как они сражаются. То, что Джучи сам поехал на
переговоры, рассердило его.
- Это глупость! Тебя могли убить.
- Убить могли и другого, отец.
- Но ты - мой сын. Этот Мухаммед потом бы везде хвастал, что он снял
голову сыну самого Чингисхана. Я недоволен тобой, Джучи. И тобой,
Субэдэй-багатур.
- В любом сражении я и другие твои сыновья рискуем головой,- упрямо
возразил Джучи.
- Пасть в сражении и отдать свою голову просто так, даром,- разница.
Не умничай, Джучи, а слушай, что тебе говорю я. Кто мнит, что понимает
больше старших, тот ничего не понимает.
Сын замолчал.
В юрту вошел Махмуд Хорезми. Этот человек, до глаз заросший бородой, со
своим караваном проникал повсюду, выведывал все, что хотел знать хан. Под
его началом немало мусульман, и все служили хану верно. Правда, а награда
за службу была подходящая... Махмуд, кланяясь и оглаживая бороду, начал
было сыпать пышное пустословие приветствий (до чего любят всякие
сверкающие слова эти сартаулы!), но он прервал его:
- Ты из Хорезма?
- Твой ничтожный раб родился там.
- Кто у вас владетель?
- Хорезмшах Мухаммед, да продлит аллах его... э-э...- Купец запнулся,
глаза его с синеватыми белками засмеялись.- Да будет ему во всем неудача!
- Что это за владетель? Не вздумай принижать его, чтобы я возвысился в
своих глазах. Говори правду.
- Великий хан, владения хорезмшаха обширны и богаты, войско храброе и
многочисленное.
- Сколько же у вас воинов?
- Мне трудно сказать. Но, думаю, хорезмшах может выставить не менее
тридцати - сорока туменов.
- Ого! Не прибавляешь?
- Для чего? Я служу тебе, великий хан.
- Крепок ли, един ли его улус?
- Нет, великий хан.
- Почему?
- Большинство владетелей разных султанов, эмиров хорезмшах покорил в
последние годы...
- Я тоже подвел под свою руку многие племена и народы недавно. Ты
хочешь сказать, у нас с ними все одинаковое?
- Может быть, в чем-то и одинаковое. Мне судить об этом трудно. Я
давно не был на родине.
- Скажи, если все одинаковое, почему ты здесь?
- Великий хан, в твоих руках дороги для купеческих караванов, идущих
на восток. Чем будешь сильнее ты, тем безопаснее дороги, тем больше
прибыль у купцов. Ты, великий хан, надежда всех, кто торгует или хочет
торговать в твоих куренях, в городах и селениях тангутов, китайцев...
- Думаю, ты говоришь правду. Ну, иди. Я позову тебя позднее.
Он проводил взглядом купца, долго молчал. Весть о хорезмшахе меняла все
его замыслы.
- Видишь, Боорчу, не я врагов, а враги меня ищут... Все вы знаете, я
повелел возвратиться Мухали, чтобы самому еще раз пойти на Алтан-хана.
Теперь я этого не могу сделать.
- Ты хочешь воевать с Мухаммедом?- спросил Боорчу.
- Не я хочу... Джэбэ, ты отправляйся во владения Кучулука. Приведи их
к покорности, Кучулука убей. Сделай с остатками найманов то же, что сделал
Субэдэй-багатур и мой сын с остатками меркитов. Как только мы прикончим
Кучулука, пределы моего улуса придвинутся вплотную к пределам хорезмшаха.
Два камня, сталкиваясь, высекают искры... Я остаюсь тут. Добивать
Алтан-хана придется Мухали. Он заслужил великих почестей. Как отличить
его? Ни серебра, ни золота, ни редких камней, ни жен-красавиц, ни
проворных рабов ему не нужно. Сам все добудет, усердствуя в стремлении
исполнить мое повеление. Чу-цай, что давали прежние государи Китая своим
воителям, украшенным всеми доблестями?
- Они жаловали титулы...
- Джаутхури?- скривился от пренебрежения хан.
- Почему только джаутхури? Есть и другие почетные титулы. Ван...
- У нас был уже один ван, другого не надо.
- Ваны тоже бывают разные. Например, го-ван - князь государства. Выше
его может быть только сам император.
- Го-ван... Го-ван,- повторил хан, прислушиваясь.- Может быть, и
подойдет. Я подумаю. А чем вознаградить тебя, мой храбрый Субэдэй-багатур,
тебя, мой сын?
- Сражаться под твоим тугом, водить твоих воинов для меня награда,-
сказал Субэдэй-багатур.
Сын промолчал. Он хотел что-то сказать, но, как видно, не решился.
- Я подумаю, как вознаградить вас. Теперь ступайте отдыхать.
Джучи спросил:
- Отец, ты будешь сегодня у нашей матери?
Идти к Борте, постаревшей, ворчливой (для нее он все еще оставался
Тэмуджином), хан не собирался. Но что-то мешало ему прямо сказать об этом.
Может быть, ждущие, просящие глаза Джучи, может быть, что-то другое.
В юрту впорхнула Хулан. Веселая, румяная, приветливая, сверкая
украшениями, позванивая браслетами, прошла к нему, села рядом. Она
обладала властью над ним, какой не было ни у одной из жен, и он с охотой
сносил эту необременительную, порой даже приятную власть.
- Наш Кулкан не видел тебя уже несколько дней... Подари вечер нам.
Все-таки она умела приходить на помощь, когда это было необходимо. Он
улыбнулся Джучи, развел руками-сам понимаешь, ты же мужчина... Сын не
принял его дружеской доверительности. Поклонился ему не как отцу, как
повелителю.
- Могу ли я попросить о милости?
Помедлив, он с холодком сказал:
- Проси.
- Прошу милости не для себя. Мы взяли в плен младшего из сыновей
Тохто-беки. Он такой стрелок из лука, каких я не видел. Спроси у
Субэдэй-багатура. И молод.
- Это так,- подтвердил Субэдэй-багатур и неожиданно разговорился:-Он
поистине не знает, что такое промах. Где нам не попасть в корову, попадет
в коровий глаз.
Хан вспомнил, как гнался за хуланом, метал стрелу за стрелой - и все
мимо... Они радуются силе и твердости руки, зоркости глаза какого-то
недобитого врага, когда... Но об этом никому не скажешь. Досада росла в
нем.
- Что же ты хочешь для этого... как его?
- Для Хултугана. Сохрани ему жизнь, отец. Такие люди рождаются редко.
Досада переросла в неясную обиду. Хулан это почувствовала. Наклонилась
к Джучи.
- Не взваливал бы на плечи отца все несущие, лишние заботы.
- Стыдись, он твой соплеменник, меркит,- укорил ее Джучи.
На висках Хулан качнулись подвески с крупными рубинами. Вспыхнули уши,
стали ярче рубинов, но сдержанность не оставила ее.
- Тебе ли, Джучи, напоминать об этом?
- Тебе ли, женщина, встревать в разговор мужчин?
- Женщина создана для того, чтобы оберегать мужчин.
- И путаться под ногами, когда они того не желают.
Они говорили вполголоса, и со стороны все можно было принять за шутку.
Но хан видел, как ширится, углубляется непримиримость сына и Хулан. Гневно
приказал:
- Хватит!- Глянул на нойонов - они стояли, потупив взоры, будто
стыдились того, что слышали,- быстро-быстро пересчитал пальцы.- Джучи, для
вас, моих сыновей, я завоевал столько земель, покорил столько племен и
народов... И ты просишь... Не можешь обойтись без какого-то Хултугана,
сына врага нашего рода! Не будет милости! Самое лучшее место для врага - в
земле.
- Смилуйся, отец, ради меня!
- Ради тебя, ради всех моих сыновей и внуков я не знаю покоя, не даю
себе отдыха. Я думаю о том, как уничтожить врагов, ты, мой сын,- о том,
как сохранить им жизнь. Это негодное дело. Подумай о своем имени. Доброе
имя ищи - не найдешь, дурную славу скобли - не соскоблишь... Боорчу, скажи
кешиктенам, пусть они отправят Хултугана к его отцу и старшим братьям.
- Великий хан...
- Молчи, Боорчу, и делай что ведено!
- Отец, это жестоко... Ты жесток, отец!- Кровь отхлынула от лица
Джучи, страдальческие глаза стали большими - будто его самого приговорили
к казни.
В душе хана шевельнулось смутное сомнение в своей правоте, но он
отмахнулся от него: сомнение - удел людей слабых.
- Да, сын, я жесток. Но жестокость к врагу-милосердие к ближним.
Сын молча вышел из юрты.
VII
За городской стеной Хотана на просторной равнине шло торжественное
пятничное богослужение. Правоверные молились, обратив благочестивые лица в
ту сторону, где за горами, реками, пустынями была священная родина пророка
- благословенная Мекка. Над правоверными возвышался деревянный мимбар ',
на нем стоял Алай ад-Дин.
[' М и м б а р - кафедра для проповедей, амвон.]
Кучулук осадил коня перед мимбаром. Пыль из-под копыт серым облаком
покатилась на правоверных. За спиной Кучулука сопели кони его воинов.
Имам, лизнув палец, перевернул страницу Корана, метнул на Кучулука и его
воинов настороженно-враждебный взгляд. Уничтожением посевов вокруг Хотана
и Кашгара Кучулук принудил мусульман к покорности. Но они тайно и явно
уповали на хорезмшаха Мухаммеда... Несколько дней назад Кучулук потребовал
от Алай ад-Дина включить в хутбу свое имя. Старый гурхан вознесся в
райские сады, слушать песнопение ангелов, и теперь Кучулук был
единственным правителем остатков его владения, наследником его титула.
Имам отложил Коран, поднял к лицу сухие руки.
- О боже!- Слово вырвалось, как вздох.- Сделай вечными основы царства
и веры, подними знамена ислама и укрепи столпы неоспоримого шариата,
сохраняя державную власть великого, справедливого, великодушного владыки
народов, господина султанов, распространителя устоев спокойствия и
безопасности, дарителя благодеяний - того кто дает помощь рабам, больным,
того, кому дана помощь от неба, кому дана победа над врагами, кто
поддерживает правду, земной мир и веру - халифа Насира,- да сделает аллах,
которому слава, вечным его царство в халифате над землей и да увеличит его
доброту и благодеяния.
К концу чтения хутбы голос имама набрал силу, он раскатывался над
правоверными не смиренной просьбой, а грозным предостережением.
- Я не слышал своего имени,- сказал Кучулук,- Может быть, ты произнес
его слишком тихо?
- Твоего имени я не произносил.
- Почему, достойный?
- Законным государем и правителем может быть только тот, чью власть
освятил своим соизволением наместник пророка - халиф.
Имам говорил с ним как с учеником медресе, ровным голосом, но из глаз
не уходила враждебная настороженность.
- Ваш халиф далеко. Ты, имам, узаконишь мою власть над правоверными.
- Я этого не сделаю.
- Найду другого имама.
- Другой тоже не сделает. Это право принадлежит халифу. Никому более.
- Тогда ты поедешь в Багдад и возвратишься с соизволением халифа.
- Я не поеду в Багдад. И халиф не даст тебе своего соизволения.
- Зачем, достойный, упрямишься? Ты видишь, я терпелив. И ты знаешь: я
настойчив.
- Мы напрасно тратим время. Правоверными не может править неверный. Ты
надел на нас ярмо покорности, но наши души тебе не облачить в одежды
лицемерия.
- Я хорошо понял тебя, имам. Правоверные не могут быть подданными
неверного. Тогда мне остается одно: обратить подданных в свою веру или
веру моей жены, дочери гурхана.
- Твоя вера и вера твоей жены есть заблуждение ума человеческого.
- Ты лжешь, имам!- Кучулук привстал на стременах.- Эй, вы, поклонники
пророка Мухаммеда! Слушайте меня, вашего правителя и повелителя. Я
утверждаю: ваша вера - обман. За сотни лет до вашего Мухаммеда бог послал
на землю Христа. Разве не так? Разве об этом не сказано в чтимой вами
книге? Подтверди, имам, если ты честный человек.
Имам молчал, прижимая к груди Коран с потрепанными, побитыми углами.
- Молчишь? Да и что ты можешь сказать! Бог один, и ему не для чего
отправлять людям одного за другим своих посланцев. Ваш Мухаммед сам себя
возвел в пророки. Я спрашиваю вас: если ваш пророк обманщик - кто вы, его
последователи? Вы не правоверные, вы легковерные. Пусть любой из вас
подойдет и докажет мне, что я говорю неправду.
Мусульмане смотрели на Кучулука с гневом и страхом. Нижняя челюсть у
имама отвисла, в сивой бороде темнел провал рта. Такого богохульства он,
неверное, в жизни не слышал.
- Сказано: люди - или ученые, или ученики, остальные - невежды и
варвары. Да простит тебе аллах твое неведение.
- Вы не хотите спорить? Тем хуже для вас. Вашу лживую веру я запрещаю.
Отныне никто не посмеет напяливать на голову чалму, возносить молитвы по
Корану. Молитесь, как молятся почитающие Будду или Христа. Замеченный в
нарушении моего повеления будет наказан: в дом поселю воинов - кормите и
одевайте.
Крики возмущения заглушили его слова. Кучулук выхватил из рук имама
Коран, разорвал его, бросил на землю.
- Будь ты проклят! Пусть прах засыплет твой поганый язык!- крикнул
имам.
Воины накинулись на толпу. Засвистели плети. Кони сбивали и топтали
людей.
Разогнав верующих, Кучулук велел распять имама на дверях медресе.
Крутость устрашила мусульман, но не прибавила, скорее убавила число
сторонников Кучулука. И когда к его владениям подошел Джэбэ с двадцатью
тысячами воинов, мусульмане не подумали защищать свои города и селения,
хуже того - они начали нападать на воинов Кучулука. О сражении с монголами
нечего было и думать. Он отступал, и его войско таяло, как снег под жарким
солнцем. С ним остались только найманы, но их было слишком мало...
...Усталые кони медленно поднимались в гору. На безоблачном небе гасли
звезды, разгоралась яркая, кроваво-красная заря. Рядом с Кучулуком дремала
в седле Тафгач-хатун. Ее маленькие руки вцепились в переднюю луку седла,
голова клонилась на грудь. Кучулук потряс ее за плечо.
- Упадешь.
Она встряхнулась, потерла ладонью припухшие глаза, виновато улыбнулась.
- Не могу больше.
- Сейчас остановимся. Наши кони устали больше, чем мы.- Он оглянулся.
Воины тащились за ним без всякого порядка, многие дремали.- Нам, кажется,
не уйти.
Тафгач-хатун испуганно глянула на него.
- Настигнут?
- Да. Скорей всего - сегодня.
- Может быть, нам покориться?
- Покориться?- Кучулук горько усмехнулся.- Этим мы не спасем ничего.
Даже свою жизнь. Я всегда знал, что монголы придут за моей головой. На
месте Чингисхана я сделал бы то же самое. Когда меня убьют, хорезмшах
порадуется. А ему плакать надо.
- Тебя... убьют?- Тафгач-хатун, кажется, только сейчас поняла до конца
грозящую им опасность.- А как же я?
- Не думаю, что они убивают и женщин.
Они въехали в узкую, сжатую с обеих сторон крутыми горами долину. По
дну ее бежал шумный ручеек. Красные блики зари плясали на стремнине. Кони
тянулись к воде. Кучулук спешился, помог сойти с седла Тафгач-хатун.
- Отдыхай.- Он разостлал на берегу ручья чепраки.- Есть хочешь?
Она покачала головой.
Воины, отпустив коней пастись, молчаливые, угрюмые, валились на землю.
Вершины гор осветило солнце. На косогоре, заросшем терновником,
перекликались птицы. Кучулук хотел было послать на косогор караульных, но
передумал.
- Ты спи, хатун, спи, а я поднимусь вон туда. Мне все равно не уснуть.
- Я пойду с тобой.
Косогор был крут. Ноги скользили по траве. Пока поднимались,
Тафгач-хатун несколько раз упала, до крови поцарапала правую руку. Солнце
быстро поднималось, горы были залиты теплым светом, снизу к вершинам
ползли клочья тумана, далеко внизу поблескивала кривая сабля реки.
Тафгач-хатун сидела, уткнув подбородок в колени, смотрела на горы, на
полоску реки повлажневшими глазами.
- Неужели мы должны умереть? Я не хочу, Кучулук!
- Я сказал: ты не умрешь.
- Но я не хочу жить без тебя, Кучулук. Что жизнь, если не будет тебя!
- Лучше не думай об этом.
- Знаешь что... Если придет час смерти, убей меня сам. Слышишь? Не
смотри на меня так, господин мой! Убей, и я буду счастлива. Только сделай
это как-нибудь... чтобы я не видела.- Она заплакала.
Кучулук сел с нею рядом. Она обхватила его руками за шею, мокрым лицом
прижалась к щеке, поцеловала.
- Ты сделаешь это? Сделаешь?- Шепот ее звучал страстно, исступленно.
- Сделаю,- выдавил он из себя.
Ему тоже хотелось заплакать.
Она успокоилась, положила голову на его плечо, закрыла глаза. Внизу
храпели воины, пофыркивали кони. Над травой порхали белокрылые бабочки.
Дыхание Тафгач-хатун стало ровным, глубоким. Он положил ее на траву, и она
что-то сонно пробормотала. Дрема стала подкрадываться и к нему. Он встал,
походил, растирая отяжелевшую голову. Внизу, у реки, вспыхнуло облачко
пыли, покатилось на гору. Вскоре он увидел всадников. Рысили дозоры,
ощупывая всю местность, за ними шло войско.
- Вот и все,- вслух сказал он.
Подошел к Тафгач-хатун. Она спала, подложив под голову ладони. Солнце
разрумянило ее щеки, на носу выступали капельки пота, и в каждой горело по
горячей искорке. Он вынул нож.
- Прощай, хатун...
Поставил конец ножа на грудь жены, туда, где билось сердце, с силой
ударил кулаком по ручке и не оглядываясь побежал к воинам.
Заседлав коней, поскакали вниз, навстречу врагам, навстречу своей
гибели.
Битва была недолгой. Монголы и приставшие к ним мусульмане окружили и
посекли найманов. Среди павших отыскали, Кучулука. Джэбэ приказал отрубить
ему голову, насадить на копье и показать во всех городах. Пусть мусульмане
ничего не боятся, молятся своему богу, как молились в прежние времена.
VIII
Шагнув в комнату, где по утрам принимал пищу и беседовал с везиром, шах
удивленно остановился. Везира не было. Не было и Джалал ад-Дина. Ну, сын
опаздывает не впервые. А вот с везиром такого никогда не случалось. Что с
ним? Где он, сын ослицы? Резко повернулся на высоких каблуках, шагнул к
дверям и лицом к лицу столкнулся с матерью. Она вплыла в комнату в
сопровождении векиля Шихаба Салиха и шейха Меджд ад-Дина Багдади. Это было
так неожиданно, что он невольно отступил назад.
- Ты, кажется, не рад видеть свою мать?
- Садитесь.- Он указал на подушки, разложенные вокруг дастархана,- Я
рад видеть тебя всегда. Но сюда без зова не ходят.- Тяжелым взглядом он
посмотрел на векиля и шейха.
Людей более ненавистных, чем эти двое, не было во всем государстве. По
их наущению мать влезает в его дела...
- Матери идут к своим сыновьям по зову сердца,- Не дожидаясь, когда
сядет он, мать опустилась на подушки, оправила складки шелкового платья.-
Ты ждешь своего везира?
- Жду.
- Сегодня твой везир не придет.
- Что с ним?
- Успокой свое сердце, истерзанное заботами о благе государства. С
везиром ничего не случилось. И ничего не случится. У его дома поставлена
стража.
Шах бросил быстрый взгляд на дверную стражу - не сменили ли и его
телохранителей? И гнев, и неясный страх смешивались в нем. Он ждал, что
еще скажет мать, но она молчала.
- Кто и зачем поставил стражу?- раздражение все-таки прорвалось в его
голосе.
- Плешивый возбудил недовольство опоры твоего могущества - кыпчакских
эмиров. Он стал слишком стар, и жемчужина его ума утонула в луже глупости.
Я сочла, что будет благом уберечь тебя и всех нас от этого человека.
Шихаб Салих поглаживал седую бороду, пряча в ней усмешку. Шейх спокойно
тянул из чашки чай, ел миндальное пирожное. Эти люди сговорились. Он ждал,
что так оно и будет. Везир не был угоден ни матери, ни имамам, ни
кыпчакским эмирам.
- А если я желаю, чтобы везир и впредь был со мной?
- Твое желание свято!- Мать вздохнула.- Но у тебя будет много
затруднений. И я не смогу ничем помочь тебе, мой сын. Сердце матери не
выдержит этого.
- Хорошо,- буркнул он и, спасая свое лицо, добавил:- Я и сам подумывал
о другом везире.
- Достойнейшие из людей государства перед тобой.
Шейх слегка наклонил голову, векиль согнулся почти до земли. Шейх умен
и тверд, с ним будет трудно. Если уж выбирать из этих двух, пусть везиром
будет Шихаб Салих, этот сын свиньи достаточно хитер, чтобы не перечить
ему. Ну, обождите, аллах свидетель, обоим оторву голову...
- Я беру тебя, Шихаб Салих...
- Ты утешил мое сердце! Но это еще не все.- Мать снова вздохнула,
однако взгляд черных глаз был остер, жесткие складки желтоватой кожи
залегли вокруг маленького, с усохшими губами рта.- Мать твоего сына и
моего любимого внука Джалал ад-Дина - туркменка...
- Разве это кого-то удивляет?
Мать шаха должна быть дочерью племени кыпчаков. Так говорят эмиры.
- Ты моя мать, и ты из племени кыпчаков. О чем же говорят эмиры?
Но он уже знал, куда клонит мать и чего добиваются эмиры кыпчакских
племен. Его мысли мчались, как бешеные кони...
- Мать твоего наследника, будущего шаха,- туркменка. И это тревожит
верных тебе кыпчаков. Они думают, что ты немилостив к ним. Но я-то знаю,
как любишь ты свою бедную мать и всех моих соплеменников...
Вкрадчивая речь матери бесила его. Если бы мог, выкинул ее за двери. Но
за ее спиной - кыпчаки. Если они покинут его... Они знали, когда надо
приставить нож к горлу. Он отправил посла к халифу, требуя читать в
Багдаде хутбу с его именем. Требование, конечно, будет отвергнуто. Тогда -
война. Но без отважных, неукротимых в сражении кыпчаков на Багдад не
пойдешь. А кыпчаки, если он их не ублаготворит, уйдут в свои степи. Из его
опоры превратятся во врагов, станут нападать на города и селения, убивать
и грабить... И ни мать, никто другой уже не сможет ему помочь. В этом она
права. Пусть же пока будет так, как они того желают. Но придет время, и
они горько раскаются в своих неумеренных желаниях.
- Кого же вы хотели бы видеть моим наследником?
- Одного из самых достойных твоих сыновей - Озлаг-шаха.
- Он еще мал. Ему не по силам будет править делами государства в мое
отсутствие.
- Пока аллах не призовет меня, я буду с ним.
Вот-вот,- зло подумал он.- Это тебе и нужно - править. Тебе и твоим
кыпчакам. Ну ничего, такая радость вам даром не достанется>.
- Я внял просьбе кыпчакских эмиров, моя бесценная мать,- пусть будет
вечно над тобой благословение аллаха,- и надеюсь, что они будут ревностно
исполнять мои желания... Поход будет трудным, война тяжелой.
- Ты собираешься в поход? Но твой враг Кучулук убит.
- Кучулук убит, но жив халиф багдадский.
- Халиф?!
- Халиф,- спокойно подтвердил он, радуясь испугу, мелькнувшему в ее
глазах.
- Но, сын мой, не превышаешь ли ты дозволенное богом?
- Дозволенное богом превышает халиф, и я покараю его. Меч аллаха - в
моих руках.
Теперь он был сильнее матери. Он уступил ей и ее кыпчакам, и они должны
уступить тоже. Еще не известно, кто выгадывает больше.
- Высочайший,- шейх прижал к груди руки,- в мире столько неверных.
Утвердив среди них законы ислама, ты стяжаешь славу великого воителя за
веру. Зачем тебе халиф?
- Молчи, шейх!- грубо сказал шах.- Я караю неверных, а твой халиф
сносится с моими врагами, понуждая их нападать на мои владения. Будет так,
как я сказал!
- Имамы, величайший, будут против этого,- тихо сказал шейх.
- Пусть только посмеют!
Он поднялся и ушел в свои покои. Велел позвать Джалал ад-Дина. Сын
пришел насупленный.
- Я ничего не понимаю... Какие-то люди сегодня не позволили мне
переступить порог. Мне, твоему сыну!- Голос его задрожал от негодования.-
Или я чем-то прогневил тебя?
- Нет, сын. Но ты больше не наследник...- Шаху было стыдно смотреть в
лицо сыну, он гнул голову, сплетал и расплетал пальцы.- Постарайся понять
меня, сын.
Глухим голосом рассказал о том, что произошло.
- Собаки!- бросил сквозь зубы Джалал ад-Дин.- Спасибо, отец, за твои
честные слова. Я, конечно, огорчен. Но - аллаху ведомо - остаюсь твоим
самым верным воином.
Рука шаха легла на плечо сына, пальцы слегка сжались. В этом движении
была невысказанная благодарность, молчаливый призыв к терпению и тайное
обещание перемен.
Как шах и ожидал, посол из Багдада возвратился ни с чем. Ввести хутбу с
его именем халиф отказался. Он прислал своего посла. Мухаммед заставил его
томиться почти полдня в ожидании приема. Сам пришел в покои приемов в
домашней одежде, выказывая этим пренебрежение к послу халифа. Его эмиры,
имамы, хаджибы сидели на ковре, а посол, араб, черный, как аравийская
ночь, сверкающий золотым шитьем одежд, стоял на ногах: шах позабыл>
предложить ему сесть. Шейх Меджд ад-Дин Багдади посматривал на шаха то с
мольбой, то с тайной угрозой.
- Я послан владыкой правоверных всего мира, чтобы напомнить тебе,
хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед, хадис ' священного пророка,- сказал
по-арабски посол и замер в ожидании.
[' Х а д и с - изустный завет пророка, не вошедший в коран.]
Хадис пророка надлежало выслушать на коленях. Поборов гнев, Мухаммед
встал с трона, опустился на колени, и посол начал говорить:
- Пророк заповедал правоверным оберегать благородный дом Аббаса '. Кто
причинит вред аббасидам, того аллах лишит своего покровительства.
[' А б б а с - дядя пророка Мухаммеда, багдадские халифы были его
потомками.]
Он говорил долго, и шах стоял на коленях, смотрел на остроносые сапоги
посла. Наконец араб умолк. Шах сел на трон, угрюмо усмехнулся.
- Я тюрок и плохо знаю ваш язык. Но смысл хадиса понял. Я не причинял
вреда ни одному из потомков Аббаса, не старался им сделать дурное. Мне
ведомо совсем другое. Многие родичи халифа, такие же потомки Аббаса, как и
он сам, пребывают в заточении, там они плодятся и множатся. Если бы
высокочтимый посол напомнил этот же хадис самому повелителю правоверных,
было бы лучше и полезнее.
Его имамы стыдливо прятали глаза. Погодите же, вы еще не то услышите!>
- Верность повелителю правоверных - основа ислама,- напомнил посол.-
Нарушивший ее бросает на ветер веру.
- Сам халиф может не следовать заветам пророка? Или, может быть, ты
станешь утверждать, что он не держит в заточении потомков Аббаса?
- Халиф - верховный толкователь истин веры, и потому он может и должен
для блага ислама заточать в подземелье любого из живущих на земле.
- Пусть же он попробует заточить меня!
Вскоре после отбытия посла он собрал имамов своих владений. Соглядатаи
донесли, что шейх Меджд ад-Дин Багдади встречал почти каждого имама и вел
с ними тихие разговоры. Какие это были разговоры, шах догадывался. И был
готов ко всему.
Имамы расселись на ковре перед троном, раскрыли священные книги.
- Учителя и наставники правоверных! Полагаюсь на суд вашей
справедливости - да сделает аллах ваш ум ясным и беспристрастным!- Шах
говорил негромко, медленно, желая, чтобы каждое слово его было хорошо и
правильно понято.- Скажите мне, если повелитель, кладущий всю свою славу,
всю доблесть своих воинов на то, чтобы торжествовало слово пророка, чтобы
пали враги истинной веры, видит, что владыка правоверных мешает ему в
истолковании заповедей пророка, может ли он терпеливо сносить это? Может
ли повелитель мириться с тем, что халиф пренебрегает главной своей заботой
- охранять, расширять пределы ислама, вести священные войны для обращения
в истинную веру и обложения данью неверных?
Шах замолчал, собираясь с мыслями. Шейх Меджд ад-Дин Багдади поднялся,
поклонился ему.
- Величайший из государей исламского мира, залей огонь гнева водой
смирения. Халиф - эмир веры, кто дерзнет бросить в него гордость праха
сомнения?
- Я тебя о чем-нибудь спрашиваю?- Шах упер в него бешеный взгляд.
- Ты спрашиваешь всех нас.
- Всех! Но не тебя!
- Великий шах...
- Я - шах! Я - великий!- закричал он.- А кто ты? Как смеешь учить
меня, ничтожный! Как смеешь мутить светлый разум достойных!
Шах хлопнул в ладоши. В боковую дверь протиснулся богатырь мира>
Джехан Пехлеван. Увидев палача, шейх вздрогнул.
- Ты не посмеешь!..
- Возьми его. Он твой.
Джехан Пехлеван медленно приблизился к оцепеневшему шейху, по-детски
улыбаясь, протянул длинные, обросшие черными волосами руки, ухватил за
воротник халата, осторожно потянул. Шейх уперся ногами в ковер, ударил
палача по рукам. Тот рванул его к себе. С треском лопнул халат на спине
шейха, упала, размоталась чалма. Кинув свою жертву на плечо, будто мешок с
шерстью, Джехан Пехлеван вышел. За дверями шейх пронзительно вскрикнул. И
крик тут же оборвался.
- Аллах простит ему все его прегрешения!- Шах молитвенно сложил руки,
закатил под лоб глаза.
Имамы смотрели на чалму, змеей пересекшую цветастый ковер. Из
решетчатых высоких окон струился свет, в нем кружились, сшибались,
разлетались золотые пылинки.
- Шейх своим преклонением перед ничтожнейшим из халифов давно заслужил
смерть. Но я был терпелив. Не думайте, что я хотел этой казнью устрашить
вас, мудрые толкователи истин веры.- Про себя усмехнулся: думайте об этом
и бойтесь.- Полагаясь на свою совесть и откровения пророка, скажите мне,
достойные наставники, могу ли низложить владыку веры, если он пребывает в
темнице собственных заблуждений?
Имамы начали листать Коран, не смея смотреть друг на друга: они боялись
его и стыдились своего страха.
- Если вынесете фетву ', что халиф Насир недостоин своего высокого
сана, я отменю хутбу с его именем во всех своих владениях. Потом посажу на
его место самого достойного из вас... Забудьте, высокочтимые, что я тут и
жду вашего слова, будьте наедине со своей совестью.
[' Ф е т в а - решение, выражающее волю собрания авторитетнейших
представителей мусульманского духовенства, санкционирующее какое-либо
мероприятие светской власти.]
Теперь он был уверен, что никто не решится препятствовать его замыслу.
Если и дальше все выйдет, как задумано, он станет владетелем Багдада,
потом и Дамаска, Иерусалима, священной Мекки - всего мусульманского мира,
потом завоюет Китай, Индию... Все сокровища вселенной лягут к подножию его
трона.
Имамы в тишине шелестели страницами Корана. Ему надоело ждать, и он
начал поднимать их одного за другим. Имамы щедро сыпали изречения пророка,
каждого можно понять и так и этак - они боялись его, но силен был страх и
перед владыкой веры. С презрительной усмешкой он заставил составить фетву
и велел каждому скрепить ее своей подписью.
- Теперь идите и внушите правоверным: аллах отвернул свое лицо от
халифа Насира.
Они заторопились к выходу, забыв о своем достоинстве, хлынули к дверям,
как напуганные овцы из загона. Так-то вот, высокочтимые! Не то еще будет.
Не только слова, взгляда его станут бояться, и никто уже не посмеет
чего-то требовать,
Новый везир робко, боком, шагнул в дверь, склонился, будто хотел стать
на четвереньки, подошел к нему, опустился на колени. Седая борода была
всклочена, маленькие глазки беспокойно бегали. А-а, сын паршивой
кобылицы, и твоя душа от страха готова расстаться с телом!>
- Ради аллаха всеблагого и всемилостивого поставь везиром другого.
Твой недостойный раб и стар, и немощен, и жаждет покоя.
- Ты, помню, жаждал другого.
- Величайший из великих, мудрый повелитель и непобедимый воитель, я
ничего не хочу и не жажду, кроме покоя!
Толкнув его сапогом в бок, шах пошел. Шихаб Салих проворно вскочил,
побежал рядом, заглядывая в лицо, раболепно кланяясь.
- Величайший, меня послала твоя мать - о аллах, даруй ей счастье и
долголетие! Она сильно занемогла и хочет видеть тебя, драгоценнейшего из
своих сыновей.
- Почему не сказал сразу?
- Не гневайся, величайший, на мою неразумность и беспамятство.
Мухаммед направился во дворец матери. Над Гурганджем проплыла тучка,
обрызгав землю теплым дождем. На мощенном плитами дворе блестела вода.
Кованые каблуки шаха весело стучали по мокрым камням. Цокот отскакивал от
кирпичных стен с блестящей обливной облицовкой, множился... Сам себе шах
казался молодым, легким, высоким и гибким. Как сын Джалал ад-Дин...
Стражники, верные туркмены в бараньих шапках и узких чекменях, приветствуя
его, высоко вскидывали длинные копья. И, что было с ним редко, он. отвечал
на приветствия.
Шихаб Салих проворно бежал впереди, распахивая перед шахом двери.
Мать утопала в подушках низкого ложа, было видно лишь острое лицо. Она
тихо охала и мяла пальцами кромку шелкового одеяла.
- О сын мой, что ты наделал?! Ты убил не шейха, а свою бедную мать!-
слабым голосом запричитала она, но черные глаза горели огнем.
Притворяйся>,- подумал он, сложив на животе руки, с напускным
смирением сказал:
- Что я мог сделать? Жемчужина его ума утонула в луже, глупости.
Это тебе за моего везира!> Мать все поняла, желтоватое ее лицо
порозовело.
- Ты погубил умнейшего из людей! Ты лишил меня опоры.
- Я оставил тебе Шихаб Салиха.
Придет время, отдам Джехан Пехлевану и его>. Шах покосился на своего
нового везира, и тот, будто догадываясь, о чем он подумал, втянул голову в
плечи.
- Я оставил Шихаб Салиха, но он не хочет быть везиром.
Она приподнялась на локте, повернулась к везиру:
- Не хочешь? Не желаешь исполнить мое повеление?
- Желаю, повелительница, желаю...
- Смотри же!.. Ах, сын мой, сын! Я буду счастлива, если тебе не
придется пожалеть о казни шейха.
Она ему угрожала! Шах сухо сказал:
- Пусть аллах вернет тебе здоровье.
И вышел.
В походе шаху сопутствовало счастье. Он разбил многих эмиров,
подвластных халифу, захватил несколько городов. Полная победа казалась
близкой. И вдруг случилось ужасное, непоправимое. Отборное войско,
отправленное им на Багдад, в горах Курдистана было застигнуто снежной
бурей. Замерзли тысячи воинов, коней. На остатки войска начали нападать
курды, и мало кому привелось возвратиться домой. Страх объял душу шаха.
Неужели аллах и верно покровительствует аббасидам? Его эмиры говорили без
стеснения: покровительствует. Они считали, что война с халифом была
ошибкой, и чуть не в глаза осуждали шаха.
Шах остановился в Нишапуре. Сюда к нему прибыл везир Шихаб Салих. Этого
человека будто подменили. От былого раболепия не осталось и следа. Он
ходил по дворцу распрямив плечи, воинственно выставив седую бороду, и
эмиры искательно заглядывали ему в глаза.
- Хутбу с именем халифа придется ввести снова,- сказал ему шах.
- Там,- везир махнул рукой,- в Хорезме, хутбу с именем халифа Насира
читают давно.
- Как так?- изумился шах.
- Твоя светлая мать и я, недостойный раб, предвидели, чем все это
кончится.
- Предвидели? - Шах стиснул зубы и потянулся к бороде Шихаб Салиха.
Но везир спокойно отступил на шаг. Мухаммед задрожал от гнева, однако
сдержался. Если этот сын собаки ведет себя так неподобающе, надо быть
осторожным.
- Какие вести ты привез из Отрара, от наиба ' Тимур-Мелика? Как ведут
себя монгольские воины, захватившие владения Кучулука?
[' Н а и б - наместник шаха.]
- Тимур-Мелик уже не наиб. В Отраре правит Гайир-хан.
Отрар стоял на рубеже его владений. Из этого города тянулись караванные
дороги в монгольские степи, в Китай. Вот почему наибом Отрара Мухаммед
назначил одного из своих лучших эмиров - Тимур-Мелика. А Гайир-хан - родич
матери...
- Кто заменил Тимур-Мелика?
- Твой недостойный раб. Так повелела твоя великая мать.
На этот раз Мухаммед дотянулся до бороды Шихаб Салиха, рванул его к
себе, ударил ладонью по щеке.
- Вот тебе! Вот! Прочь с глаз моих! Ты больше не везир. Убирайся к
воротам своей покровительницы!
В тот же день Шихаб Салих выехал в Гургандж. По дороге он разбирал
дела, принимал знаки почестей от подданных. Он для всех оставался везиром.
Рассвирепевший шах послал вслед за ним хаджиба Тогрула, повелев привезти
голову Шихаба Салиха.
Но Тогрул возвратился ни с чем. Догнать в дороге Шихаба Салиха он не
сумел, а в Гургандже мать шаха не только не позволила Тогрулу привести в
исполнение приговор Мухаммеда, но и заставила огласить вроде бы
составленный хорезмшахом указ о назначении Шихаба Салиха везиром
наследника престола Озлаг-шаха. Наверное, Мухаммеду легко было бы
перенести плевок в лицо, чем такое издевательство над своей волей. Но что
он мог сделать? Неудача разом ослабила его, Кыпчакские эмиры вновь ушли
из-под власти, имамы возненавидели его за то, что он принудил их вынести
фетву, противную их совести. Все это беспокоило шаха, подавляло его дух.
Но еще больше встревожился бы шах Мухаммед, если бы внимательно
посмотрел на восток...
IX
Купец Махмуд Хорезми вел небольшой караван в Бухару. В тугих вьюках,
отягощающих спины верблюдов, было много всяких сокровищ. Но ехал Махмуд в
Бухару не продавать, не покупать. Он - посол великого хана монголов и
везет подарки хорезмшаху Мухаммеду. Когда-то он ушел в степи торговать
тканью и было у него богатства, что если обратить в динары, в горсти
унести можно. Аллах послал ему удачу, надоумив честно служить неверному
хану. И теперь он богаче любого из хорезмийских купцов, теперь он будет
говорить с самим хорезмшахом. Аллах акбар '!
[' А л л а х а к б а р - аллах велик.]
Махмуд оглянулся, ленивым движением руки - берег достоинство посла -
подозвал Данишменд-хаджиба. В Отраре Гайир-хан приставил к каравану
хаджиба и два десятка воинов - то ли боялся, что посла ограбят, то ли не
хотел, чтобы Махмуд говорил с кем-нибудь по дороге. Но провожатого он
выбрал неподходящего. Хаджиб был ко всему безучастным. Он горбился в
седле, опустив взгляд на гриву коня. Будто какая-то боль все время точила
его нутро. Кое-что о хаджибе Махмуду удалось выведать у воинов, и теперь
он решил с ним поговорить: кто знает, где, когда и какой человек тебе
пригодится...
- Скажи, храбрый воин, почему шах не живет в Гургандже?
- Не знаю. Я не везир шаха...
Недружелюбие Данишменд-хаджиба не смутило Махмуда.
- Ты не везир, но если память моя не запорошена пылью времени, ты сын
большого эмира. Я знаю твоего отца.- Махмуд лгал не моргая.- Достойный,
почитаемый человек.
- Был достойным и почитаемым.
- Его уже нет? Такой крепкий был человек...
- Он не умер. Шах отдал его в руки Джехан Пехлевана.
- Аллах акбар! Какое горе! За что же?
- Я не знаю. Не знал этого и отец. Об этом знает один шах.
- Ай-ай!- Махмуд помотал головой.- Сгубить такого человека... От
многих людей я слышал, что в сердце шаха нет ни жалости, ни милосердия. Но
не верил.
- У шаха темная душа и черное сердце!- Данишменд вдруг спохватился,
оглянулся.
- Не бойся,- успокоил его Махмуд,- тут нет твоих врагов. Я твой друг.
Я знаю, какой человек шах Мухаммед. Я лучше соглашусь служить у неверного
хана простым баурчи, чем у опоры веры - векилем его двора.- Махмуд понизил
голос.- И ты не отомстишь за кровь отца?
Данишменд-хаджиб промолчал, будто не слышал этих слов.
- Мой повелитель, хан монголов, умеет ценить и ум, и храбрость, и
знания. У тебя все это есть. Там ты носил бы одежды почета и вкушал
сладость славы.
Они приближались к городу. Вдоль дороги тянулись виноградники с
тяжелыми гроздьями сочных плодов, бежала в арыках мутная вода. Навстречу
каравану шли земледельцы с тяжелыми кетменями на плечах, брели оборванные,
грязные дервиши, вели в поводу навьюченных осликов мелкие торговцы,
скакали воины, тащились арбы на высоких колесах... Махмуд достал из-за
пазухи кожаный мешочек, висевший на шее, вынул из него серебряную
пластинку с закругленными углами. На ней была выбита голова тигра.
- Возьми, хаджиб. Если когда-нибудь захочешь пойти в степи, эта
пластинка сделает твой путь прямым и легким.
Данишменд-хаджиб повертел пластинку в руках, молча спрятал ее в
складках чалмы.
Караван втянулся в ворота Бухары, пошел по базарной улице, пересекающей
почти весь город. Остро пахло пряностями, жареным мясом, дублеными кожами,
гнилыми фруктами; кричали торговцы, стучали молоточки чеканщиков, звенели
железом кузнецы. Чего тут только не было! Бухарские ткани из хлопка,
китайские из шелка, урусутские из льна; звонкое оружие из Ферганы и
Хорасана, красные плащи из Шаша, сапоги, мед и воск из волжской Болгарии;
рабы и рабыни со всех концов земли - от белолицых саклабов ' до черных,
как головни, африканцев. При виде всех этих богатств заболела душа Махмуда
- душа прирожденного торговца. Пробираясь сквозь толпу, он вертелся в
седле, вбирал в себя блеск красок, смесь запахов, сумятицу звуков. Нет, он
не может проехать мимо, ничего не купив. Но что купить? Ни одежда, ни
оружие, ни ткани, ни посуда ему не нужны. Э, вот раба купить можно.
Хороший раб всегда пригодится. А тут можно найти такого, какого в степях
еще не было. Вон того негра. Вот подивятся монголы! Но негр проживет до
первых морозов и закоченеет. Нет, терпеть убыток не стоит. В стороне от
толпы рабов стоял обнаженный до пояса синеглазый парень, руки его были
стянуты за спиной ремнем, конец ремня держал в руках старик в полосатом
халате. Махмуд слез с коня, ощупал руки и плечи парня. Крепок, Заставил
открыть рот. Все зубы целы.
[' С а к л а б - славянин.]
- Что умеешь делать?
- Ничего не умею.
- Врет! Врет он!- визгливо крикнул старик, концом ремня ударил раба по
спине.- Хороший раб, клянусь аллахом! Купи его, он все умеет делать. Он
вынослив и мало ест.
- Почему же ты его продаешь?
- Таково повеление моего господина,- Старик потянул Махмуда за рукав,
зашептал:- Мой хозяин не продал бы его ни за какие деньги. Но его дочь
стала заглядываться на раба и часто вздыхать... Продаю его несколько дней
и не могу продать. Всех покупателей отгоняет, прах ему на голову!
Махмуд еще раз осмотрел раба. Над синими глазами белесые, будто
ячменная ость, брови, на них наползают крупные кольца кудрей, таких же
светлых, Как брови.
- Саклаб?
- Русский я. Из Киева.
- Далеко тебя занесло.
- Далеко. Не бери меня, купец, сбегу.
- От меня не сбежишь. Как попал в рабство?
- Тебе не все равно? Не бери! Даром потратишь деньги.
- Ты дерзок, урусут. Но смирных я и не люблю. Беру!- Махмуд не
торгуясь отсчитал деньги, подтолкнул раба к каравану.- Иди. Будешь хорошо
служить, подарю волю. Клянусь аллахом!- Своим людям приказал:- Смотрите,
если сбежит, на мою милость на надейтесь.
Хорезмшах не заставил посольство томиться в ожидании - повелел явиться
во дворец на другой же день. В этом Махмуд видел доброе предзнаменование.
Он гордился высоким доверием хана и своей почетной должностью. Но гордость
гордостью, а встреча с хорезмшахом могла закончиться для него горестно. И
не такие головы снимал- шах в порыве гнева. Разгневаться ему есть на что.
Но аллах велик и милосерден, он не даст напрасно погибнуть правоверному.
И все же, шагая по дворцовым переходам, Махмуд чувствовал в коленях
мелкую дрожь. Мухаммед сидел на золоченом троне. По левую и правую руку
стояли эмиры и хаджибы. Среди них Махмуд увидел и Данишменда. Караванщики,
одетые в красные халаты, следом за Махмудом несли на вытянутых руках куски
яркого шелка, на них лежали дары хана: чаши из серебра, фарфора и золота,
украшения из нефрита и слоновой кости, парчовые одежды и одежды из шерсти
белых верблюдов - стоимость каждой пятьдесят золотых динаров,- шапки из
черных с сединой соболей... Гора подарков росла у ног шаха, эмиры
вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть подношения, на их лицах было и
удивление, и зависть.
- Что привело вас ко мне?- спросил шах.
- Воля великого хана,- Махмуд почувствовал, что ему трудно говорить,
сглотнул слюну, смачивая пересохшее горло,- мне велено передать такие
слова. Я посылаю тебе мой привет. Мне ведомо о твоем могуществе...
Шах, как видно, решил, что ему предстоит выслушать длинную
подобострастную речь, со скучающим лицом стал глядеть себе под ноги, на
подарки. А Махмуд, цепенея от страха, продолжал:
- Я знаю, что ты владеешь многими землями и народами. У меня есть
желание жить с тобой в мире и дружбе.- Махмуд перевел дух, будто готовясь
прыгнуть в холодную воду.- Если мое желание не расходится с твоим, я буду
смотреть на тебя как на дражайшего из моих сыновей...
Шах медленно выпрямился, в глазах мелькнуло недоверие - не ослышался
ли?- надменно-брезгливо дернулись губы. Махмуд торопливо, осевшим голосом
закончил:
- Ты знаешь, что мои земли богаты. У меня скота как в лесу листьев,
воинов как песку на речном дне. Я покорил народ Китая, мне послушны лесные
и степные народы. Я хочу, чтобы твои и мои подданные торили караванные
дороги, торговали беспрепятственно, где пожелают и чем могут.- Махмуд с
поклоном подал шаху свиток, завернутый в шелк.- Все слова хана записаны и
скреплены печатью.
Шах сунул послание кому-то из придворных, опять опустил голову. Посидел
так, морща лоб, глухо сказал:
- Ответное послание будет вручено в свое время.
Махмуд почувствовал даже легкую досаду. Так все просто! А он-то
думал... Ничего грозного в шахе Мухаммеде нет. Скорее это усталый,
неуверенный в себе человек. Вот и слушай после этого всякие россказни.
Но поздно вечером, когда Махмуд, совершив намаз ', собирался отойти ко
сну, в его дверь осторожно постучали. Он отодвинул засов. За порогом стоял
воин.
[' Н а м а з - молитва.]
- Следуй за мной.
- Куда?
- Повеление шаха.
Махмуду стало тоскливо. Аллах акбар! Неужели его отдадут в руки палача?
Воин повел его не во дворец, а через внутренние дворики в сад. Вдоль
дорожки, посыпанной белым песком, на ветвях деревьев горели фонари, над
ними кружились бабочки, тыкались в промасленную бумагу. Шах и его сын
Джалал ад-Дин сидели в легкой беседке, увитой зеленью. Перед ними лежал
арбуз, разрезанный надвое. Шах велел купцу сесть. В тусклом свете фонарей
лицо шаха показалось старым, с набухшими мешками под глазами.
- Ты слуга этого неверного. Но ты и хорезмиец, и мусульманин. Скажи,
кто этот проклятый, посмевший назвать меня сыном? Или он очень могуч, или
хвастун и глупец. Это правда, что он завоевал Китай?
- Правда, великий, что правда, то правда.- Лицо шаха стало угрюмым,
взгляд тяжелым, и Махмуд поспешно добавил:- Что Китай! Одни разговоры. Его
могла бы завоевать десятая часть твоих воинов.
Шах отрезал от арбуза ровный полумесяц, принялся выковыривать черные
зерна семян. Морщины на его лице понемногу разглаживались. Своим ответом
Махмуд, кажется, угодил ему.
- И сколько же воинов у хана? Больше, чем у меня?
Теперь Махмуд уже знал, что надо говорить.
- Разве можно сравнивать!- воскликнул он.- Если сравнить Бухару с
постоялым двором на заброшенной караванной дороге, то твое войско -
Бухара, его - постоялый двор.
Сын шаха спросил:
- А храбры ли воины хана в сражении?
- Очень храбрые! Если двое идут на одного...
- Врешь, купец!- сказал Джалал ад-Дин.- Они хорошие воины. Помнишь,
отец, битву в степи?
- Помню... Ну и что? Они тогда убежали, обманув нас огнями. Мои воины
так позорно никогда не бегали... Хан неверных, я думаю, не встречал
никого, кто бы мог научить его уму-разуму. А сказано: восседающего на
облаках гордости поражает гром.- Шах вдруг умолк, помрачнел,- может быть,
он свои слова к себе приложил?- разломив ломоть арбуза, выбросил его из
беседки, резко спросил:- Хочешь служить мне?
- О величайший, у любого мусульманина должно быть две заповеди:
служить тебе и почитать аллаха.
- Сможешь ли ты уведомлять меня о замыслах проклятого?
- Если ты, величайший, мечом справедливого гнева не перерубишь
караванные дороги, вести о замыслах хана побегут к тебе нескончаемым
ручейком.
Шах потер пальцами виски.
- Я не перекрою караванных дорог.- Он снял с руки золотой браслет,
усыпанный драгоценными каменьями, концом ножа выковырнул крупный алмаз,
подал Махмуду.- Пусть это напоминает тебе, кому ты служишь.
Махмуд распростерся перед ним, бормоча слова благодарности.
- Купец много говорит. Это свойство людей лживых!- сказал Джалал
ад-Дин.
- Пусть попробует лгать. Я потеряю камень, он - голову. Слышишь,
купец? Если вздумаешь обманывать, от кары тебя не спасет и сотня
монгольских ханов!
Из шахского сада в дом, где остановилось посольство, Махмуд почти
бежал. В доме закрыл за собою дверь на засов, завесил единственное окно
одеялом, зажег свечи. Камень прилип к потной ладони. Свет дробился на его
бесчисленных гранях, и камень казался живым Трепетным огоньком. Это же
целое богатство! Любуясь игрой света, Махмуд думал о том времени, когда
возвратится в родной Гургандж с мешочками, набитыми золотом и такими вот
камешками. У него будет большой дом, полный слуг, сад с водоемом и
беседками, с мягкими песчаными дорожками. Его караваны пойдут по всем
дорогам, его товары будут продавать на всех базарах... Но если хан
дознается, что он в тайном сговоре с шахом, что стал его мунхи '? Аллах
акбар! Даже подумать страшно. Признаться во всем хану? Но тогда ему, пока
живы шах и его сын, не видеть дома и садов в Гургандже. Служить шаху? Но
шаху он тут не нужен. Все равно надо возвращаться в степи... А если так,
надлежит исполнить все, что велено ханом. Ему нужно встретиться кое с кем
из купцов, передать им серебряные пластинки - пайцзы, растолковать, что
они должны выведать. А за ним теперь будут приглядывать мунхи шаха. Они
могут догадаться, что он служит двум повелителям сразу. Тогда живым из
Бухары, не выбраться. Довериться хаджибу Данишменду? Но за ним тоже могут
присматривать мунхи шаха. Попросить кого-нибудь из караванщиков? Но они в
Бухаре впервые, станут разыскивать нужных людей, что-нибудь напутают...
Саклаб! Вот с кем надо поговорить. Если аллах не обидел его разумом...
[' М у н х и - шпион.]
Спрятав камень в заветный кожаный мешочек, Махмуд вышел из дома.
Караванщики спали во внутреннем дворике, разостлав на земле войлоки. Он
разбудил старшего караванщика - толстого уйгура,- велел ему привести раба.
Уйгур был хмелен и не сразу понял, чего хочет от него ялавач '. Втолкнув
раба в двери, он сразу же ушел смотреть свои счастливые сны, избавив
Махмуда от лишних разговоров. Саклаб был все так же гол до пояса и связан
тем же ремнем.
[' Я л а в а ч - посол.]
- Ай-ай, так тебя содержат мои нечестивые?- Махмуд разрезал ремень.
- Все вы одинаковые.- Раб начал растирать затекшие руки.
- Ты хорошо научился говорить по-нашему.
- Если собаку бить, как бьют рабов, она тоже будет говорить по-вашему.
- Дерзок ты. А за дерзость плату берут. Кто платит золотом, кто
спиной, кто головой. Тебя кормили?- Махмуд дал ему черствую лепешку, налил
в глиняную,чашку вина.- Как тебя зовут?
- Дома при крещении меня нарекли Захарием. А тут зовут кому как
вздумается.
- Я буду звать тебя Захиром.
Раб, это было видно, голоден. Но он не накинулся на еду, отламывал от
лепешки небольшие кусочки, медленно жевал, прихлебывая вино. Не роняет
достоинства. Человек, стало быть, не из слабых.
- Ты не хотел, чтобы я купил тебя,- почему?
- Жалко было твоих денег.
- Нет... Ты хотел, чтобы тебе были слышны вздохи дочери хозяина-так? О
безрассудный! Восславь аллаха, что твой хозяин скуп. Другой бы не подумал
тебя продавать, а зарезал или сделал евнухом и отдал в приданое вздыхающей
дочери. Ты не думал об этом?
- У раба нет головы. У него есть руки для работы и спина для побоев.
- Я хочу, чтобы у тебя была голова. Хорошо знаешь Бухару?
- Когда-то знал. Но в последние годы жил в Гургандже. Мне надо
осмотреться.
- Я выкупил тебя у хозяина и тем спас от горькой судьбы. Это первое
мое благодеяние. Ты будешь носить шелковый халат, и никто не посмеет тебя
бить. Это мое второе благодеяние. После того как сходим в степи и ты
отработаешь затраченные на тебя динары, я отпущу тебя на волю. Это будет
мое третье благодеяние.
- Что-то очень уж много сразу! Что я должен сделать за все это? Если
надо кого-нибудь убить, зарезать - ищи другого.
Прямота Захира была по душе Махмуду. С таким нелегко договориться, но
если уж договоришься, все будет хорошо. Такие люди надежны.
- Ни убивать, ни резать я тебя не заставлю. Я назову тебе кое-кого из
купцов. Ты пойдешь и разыщешь их. Но так, чтобы тебя никто не заподозрил
ни в чем. Я тебе скажу, какие слова кому из купцов передать. Сделаешь?
- Ты не боишься, что я убегу?- Захир смотрел на пламя свечей, огонь
отражался в больших зрачках. Сейчас глаза были темными, почти черными.
- Ты можешь убежать. Но тебе никуда не уйти. Тебя поймают и закуют в
железо.
- Но почему ты за такое маленькое дело сулишь так много?
- Это дело не маленькое, оно опасное для тебя и для меня. Если люди
шаха узнают о тех словах, которые я тебе скажу, меня, купцов, имена
которых ты назовешь, тебя самого ждет смерть. Видишь, тебе, рабу, я
доверяю свою жизнь.
- А ты верно отпустишь меня на волю?
- Клянусь аллахом!
- Я сделаю это. Но отпусти меня на время в Гургандж. Хочу повидать
отца.
- И дочь хозяина - так? В Гургандже мы будем. Свидишься. Но тут будь
осторожен. Если тебя поймают, пусть ломают руки и ноги - молчи. Лучше сам
вырви свой язык. Себя признанием ты не спасешь, а нас погубишь.
- Это и сам понимаю...
Утром он дал Захиру тюркский халат, сапоги, шапку. Оглядел его со всех
сторон. Хорош. Но по лицу, по белым бровям сразу видно - чужеземец. Сказал
ему об этом. Захир сходил в лавчонку, где продавались разные румяна,
белила для красавиц, И малое время спустя Махмуд едва узнал своего раба.
Лицо стало смуглым, брови черными, только предательски синели саклабские
глаза. Но это уже было мелочью.
Захир все сделал, как надо. Он передал его слова купцам, а потом свел с
ними и самого Махмуда. Проделал это так ловко (завернул Махмуда в мешок,
навьючил на верблюда и отвез в условленное место), что мунхи шаха, если
они и следили, ни о чем не могли догадаться: для них купец не покидал
дома. Захир был все время весел, уверен в себе, и Махмуд чувствовал себя в
безопасности. Сам аллах послал ему этого человека...
Х
Стена была высокой. Вмазанные в ее гребень осколки стекла искрились на
солнце зеленоватыми огоньками. За стеной приветливо зеленели ветви
плодовых деревьев. Захарий огляделся. Ни доски, ни палки. А так через
стену не перелезть. Он прошел дальше, остановился у арыка. Мутная вода
бежала под стену. Захарий поднял рукав халата, померил рукой глубину - дна
не достал. Быстро разделся, связал одежду в узел, перебросил через стену.
Сам лег в арык, нырнул, упираясь ногами в скользкое, илистое дно, проплыл
стену. В саду было тихо. Истомленные жарой деревья опустили листья. На
траве лежала его одежда. Он не спеша оделся, выжал воду из кудрей,
посидел, прислушиваясь, потом пошел, стараясь держаться в тени деревьев.
В углу сада к стене была приткнута ветхая лачуга из досок. Узкая
щелястая дверь была приоткрыта. Он заглянул внутрь. На дощатой лежанке
сидел седобородый старик, беззубым ртом грыз яблоко. Он оглянулся,
подслеповато прижмурился, соскочил с лежанки.
- Боже мой, Захарий!
- Я, отец.
- Слава тебе господи! Я уж не чаял тебя увидеть.-Старик оглядел сына.-
Э, да у тебя новый халат и сапоги крепкие. Где взял?
- Новый хозяин пожаловал.
- Неужто добрый попался?
- Кто его знает... Уезжаю я с ним, отец. Куда-то в степи. Далеко.
- Матерь пресвятая богородица, не увижу тебя больше! Ох, сынок, как же
мне умирать тут одному, среди нехристей? Даже глаза прикрыть будет некому.
- Я вернусь. Хозяин даст мне волю. Я добуду денег, и мы уедем домой.
- Дай-то бог. Но не верю я этому, сын.
- Посмотрим. А не даст волю, так уйду. Я бы и сейчас ушел. Но куда
денешься без денег?
- Оно так... Не знаю, что бы отдал, чтобы еще раз поглядеть на Днепр,
помолиться в церкви, поесть нашего хлебушка.- Старик вдруг спохватился:-
Да ты ел ли? Погрызи яблочко.
- Теперь я не голоден...
- Может, и правда господь поможет тебе. Мне-то уж ладно. Но тебе жить
бы надо. А какая тут жизнь! И жара, и духота, и непотребства разные.
- Фатиму видишь?
- Каждый день. Спрашивает о тебе.
- Ты не можешь позвать ее, отец?
Старик поскреб седую, но все еще кудрявую голову.
- Смочь-то я смогу. Но надо ли? Нет тебя и нет - вот и все. А так она
будет горевать-печалиться.
- Отец, если буду жив и в добром здравии, я увезу отсюда и ее тоже. Ты
да она - нет у меня людей дороже.
- Да ты что, бог с тобой! О сем и думать не моги. Хозяин никогда не
отдаст. Да и некрещеная...
- Окрестим. А у хозяина спрашивать не стану.
Охая и качая седой косматой головой, отец пошел по тропинке, скрылся за
деревьями. Вскоре пронзительно скрипнула дверь в стене. Это он, Захарий,
сделал так, чтобы дверь скрипела, предупреждая, что в сад кто-то идет.
Сколько раз ждал он, когда скрипнет дверь и по садовой дорожке побежит,
припрыгивая, Фатима. Она была маленькой девочкой, когда их с отцом
привезли сюда. Для нее было чудно, что они такие, на других не похожие.
Придет, сядет где-нибудь в сторонке, смотрит во все глазенки, как они
вскапывают землю, отводят воду под деревья. Потом стала приносить
что-нибудь из еды - кусок жареного мяса, лепешку или еще что. Бросит на
траву (близко подходить боялась), ждет, когда они подберут и станут есть.
Они подбирали, перекрестясь, ели... Однажды надсмотрщик (он из рабов
выбился, и злее таких не бывает) ударил отца палкой, да так сильно, что
старик осел в канаву с водой. Надсмотрщик замахнулся второй раз. Ничего
особенного в этом не было. Били их часто, за всякий пустяк. Но Фатима
увидела это впервые. Как она закричала на надсмотрщика! А он кланялся ей,
прикладывая руки к сердцу. Фатима помогла отцу подняться, жалостливо
заглянула в лицо.
С этого времени она перестала их дичиться. Не кидала еду на траву,
пробовала разговаривать, и с ее слов он выучил язык тюрков. Она была
единственная, кто признавал их за людей. Надсмотрщик по своей натуре
зверь, хозяин - эмир шаха - редко бывал дома, еще реже в саду, и рабов он
просто не замечал.
В саду бить их надсмотрщик больше не осмеливался. Но если приходилось
работать за стенами дома, свою злобу вымещал на них сполна. Он же первым
заметил, что взрослеющая Фатима всей душой тянется к Захарию. Что-то
наговорил ее отцу. В сад Фатиме удавалось вырываться все реже, да и то
тайком.
Захарий ходил по тропинке, прислушиваясь к звукам за стеной, в
хозяйском дворе. Неужели отец не сможет дать знак Фатиме? Резко скрипнула
дверь. Захарий на всякий случай присел за кустами роз. Среди зелени
мелькнула красная одежда. Фатима! Она медленно шла по тропинке,
придерживая рукой у подбородка легкое покрывало, накинутое на голову,
непонимающе оглянулась. Он вышел из-за кустов. Фатима остановилась, быстро
закрыла нижнюю часть лица покрывалом.
- Испугалась? Разве отец не сказал, что я жду тебя?
- Он сказал: Сходи...>- Продолговатые черные глаза Фатимы лучились
радостью.- Ты бежал?
Захарий положил руки на ее узкие плечи, подталкивая, провел в лачугу.
Тут, в душном полумраке, глаза Фатимы словно высветили всю убогость жилища
рабов. На лежанке разостлан халат с крупными, нахлестнутыми одна на другую
заплатами, в изголовье вместо подушки - сноп травы, на столе - глиняная
чашка с выщербленными краями, огрызок яблока, в углу два тяжелых кетменя.
И все же это был его дом. Здесь он страдал и мучился, здесь прислушивался
к скрипу двери... А что будет дальше?
- Я не убежал, Фатима. Я пришел распроститься.
- И я теперь тебя не увижу? Никогда?- Ее глаза повлажнели, руки туже
сжали покрывало у горла.
- Ты отбрось покрывало. Я хочу видеть твое лицо. Плохой у вас
обычай... У нас этого нет. Я тебя увезу на свою родину. Ты будешь ходить с
открытым лицом. И все будут дивиться на твою красоту. Вот почему я уезжаю.
Я уезжаю, чтобы вернуться.
- Этого не будет...- тихо сказала она.
- Почему, Фатима? Ты не хочешь поехать на мою родину и ходить с
открытым лицом?
- Я боюсь, что меня отдадут кому-нибудь в гарем. Мы с тобой больше не
увидимся.
Надежда, поманившая его, была разрушена одним словом Фатимы - гарем. Он
почему-то об этом ни разу не подумал. Ее отдадут в гарем... Бежать сейчас,
немедленно, куда угодно. Но дальше Гурганджа не уйдешь, а тут негде
укрыться. Их поймают на другой же день. Ему отрубят голову, а Фатиму...
- Фатима, тебя любит твой отец. Он тебя не отдаст, если будешь
просить. А если отдаст, я выкраду тебя из любого гарема! Буду жив -
вернусь. А если вернусь, ты будешь со мной.
- Нет, ты не захочешь взять меня из гарема,- Она заплакала.
- Я возьму тебя даже из ада! Только жди.
Скрипнула дверь. Фатима вздрогнула.
- Это мой отец,- сказал он.
Но сам прислушивался к шагам. Если слуги - гулямы - смерть. Но это
сейчас его не пугало. Сейчас он, кажется, умер бы даже с радостью.
Старчески шаркая ногами, отец подошел к лачуге, кряхтя и охая, сел у
дверей на обрубок дерева.
- Фатима, тебя потеряют. Иди.
Он сел к ним спиной. На макушке сквозь волосы просвечивала розоватая
плешина, бурая шея с глубокой ложбиной была изрезана морщинами.
- Не бросай моего отца, Фатима. Пусть он будет всегда рядом с тобой,-
прошептал Захарий.
- Постараюсь.- Она встала, потянулась к нему, неловко ткнулась губами
в его щеку.- Я буду тебя ждать.
Ее глаза были сухими, все черты лица отвердели. Пошла по дорожке,
заворачивая за персиковое дерево, оглянулась, помахала рукой и побежала.
Скрипнула, потом хлопнула дверь в стене, и все смолкло. Над ленивой водой
арыка жужжали мухи. Мохнатый шмель ползал по лепесткам розы. Палило
горячее солнце, и от земли несло сырым теплом. Жизнь шла своим чередом,
равнодушная к счастью и несчастью.
XI
В шатре хана было много нойонов: собрались послушать Махмуда. Он шел
сюда с трепетным сердцем. Что рассказать? Что утаить для своего блага?
Ответное послание хорезмшаха хан принял в свои руки, разрезал шелковый
шнур, скрепленный печатью, развернул свиток и подал Махмуду.
- Прочти и переведи.
Послание было сдержанным. В нем не было клятвенных заверений в дружбе,
но не было и ни единого вызывающего слова. Хорезмшах будет
покровительствовать торговле и охранять караванные дороги в своих
владениях, то же самое сделает, как он надеется, и великий хан.
Хан снова взял послание, посмотрел на вязь строк, спросил нойонов:
- Ну, что вы думаете об этом?
- Хитер шах,- сказал один.
Другой с ним не согласился:
- Не хитрый - трусливый. Великий хан назвал его сыном, и он смолчал.
- Великого Чингисхана теперь все боятся!- горделиво добавил третий.
И, угождая хану, нойоны принялись хвастливо говорить о доблести своих
воинов, посмеиваться над шахом. Хан слушал их как будто благосклонно, но,
когда поток похвальбы чуть поубавился, сказал:
- Сейчас вы похожи на сорок, стрекочущих над спящим тигром.
Принижающий врага сам унижен будет, У шаха, не забывайте, четыреста тысяч
воинов.
- У Алтан-хана было больше,- сказал Джэбэ.
Ему хан не ответил, повернулся к Боорчу:
- Я, кажется, не слышал твоего голоса...
- Великий хан, я думаю, что ответ шаха - ответ разумного человека. Не
вижу в нем хитрости или трусости. Ему выгодна торговля? А нам? Из владений
сартаулов в земли китайцев и обратно потекут рекой товары. Потекут через
наши степи, великий хан. А тот, кто сидит у реки, не умрет от жажды.
Его не замедлил поддержать Елюй Чу-цай:
- Мудры твои слова, нойон. Торговля вдохнет жизнь в разрушенные города
за Великой стеной. Города и селения станут платить тебе налоги, и твоя
сокровищница наполнится золотом, драгоценностями.
Им, как и Джэбэ, хан тоже не ответил. Он велел Махмуду рассказать, как
шах принял его послание, Махмуд, рассказывая, не упускал ни одной мелочи,
невольно оттягивал время, когда надо будет умолчать или признаться о
ночном разговоре с шахом. Служить шаху он не будет. Это решил еще в
Бухаре, после тайной встречи с купцами, так ловко устроенной Захиром. Все
купечество владений хорезмшаха, торгующее с Востоком, хотело того или нет,
оказалось слугой двух господ - Мухаммеда и Чингисхана. Было бы лучше, если
бы хозяин был один. Было бы хорошо, если бы им стал опора веры шах
Хорезма. Но для этого ему надо победить хана, чего он сделать не сможет:
он враждует с матерью, с кыпчаками, его боятся и потому не любят имамы,
его ненавидят жители недавно захваченных владений и усмиренных городов,
его государство рыхло, как комок творога... Кто думает о будущем, тому с
шахом не по пути. Так рассуждали купцы, тайные доброжелатели хана. Так
стал думать и Махмуд, и его душа перед ханом была чиста. Но кто скажет,
как все может повернуться...
Сколько Махмуд ни разбавлял свой рассказ пустыми словами, он подошел к
концу. А главного так и не решился сказать.
- Ты не упустил слов о том, что я буду смотреть на шаха как на своего
сына?- спросил хан.
- Аллах тому свидетель, все твои бесценные слова передал!
- И что же шах?
- Он дернулся на своем троне так, будто ему подпустили колючку. И все
лицо перекосилось, будто под нос сунули жабу. Вот таким стал.- Махмуд
скосоротился, закатил глаза под лоб, вызвав смех нойонов.
- И ничего не сказал?- Глаза у хана как лед на изломе, и седеющие усы
начинают топыриться.
Махмуду вдруг пришло в голову, что тайные доброжелатели хана есть не
только среди мусульманских купцов. Они могут быть даже и среди эмиров
шаха. Что, если уже все донесли? Он обомлел. И еще не знал, как и что
будет говорить, полез в заветный мешочек, достал алмаз.
- Посмотри на это, великий хан. При своих людях шах Мухаммед не сказал
ни слова. А потом призвал меня к себе, обо всем расспрашивал. И этот
камень дал. За что? Чтобы я обо всем доносил ему. Был его соглядатаем.
Дорог этот камень. Но твое благоволение, великий владыка вселенной, для
меня, твоего недостойного раба, дороже целой шапки таких камней, целой
повозки золота и всех жемчугов мира...
Хан взял алмаз и, пока Махмуд рассказывал о ночном разговоре с шахом,
катал его по широкой ладони - трепетную, негаснущую искру. Махмуд
старательно припоминал каждое слово, ничего не пропустил, не скрыл.
Говорил долго, боясь остановиться. Лицо хана оставалось непроницаемым.
Когда Махмуд замолчал, хан протянул ему алмаз.
- Он твой. Ты поступил как и подобает верному слуге.
- О, справедливейший из владык...
Хан не дал ему излить свою безмерную радость. Двинул рукой - молчи,-
медленно обвел взглядом лица нойонов.
- Шах хочет торговать. Похвальное желание. Мы отправим в его владения
караван. Вы, мои близкие люди, подберите из своих нукеров по два-три
знающих и способных человека. Дайте им серебра и золота, товаров, пусть
продают и покупают.- Усмешливо покосился на Боорчу.- Попробуем пить из
полноводной реки торговли. Но по дороге в сартаульские города пусть хорошо
примечают, где перевалы, где хорошие водопои и пастбища, где броды - не
через реки торговли, а просто через реки. И в городах паши люди должны
уметь видеть, слышать и нужное слово сказать... Этот караван пойдет в
ближние к нам города. Как только он возвратится, ты, Махмуд, поведешь
второй, подальше.
- С этим я не иду?
- Ты будешь готовиться к другому. Твое дело будет потруднее.
- Но, величайший владыка,- да наградит тебя аллах долгой жизнью,-
кошелек купца наполняет дорога. Я могу остаться, но свой кошелек и свои
товары пошлю с верным мне человеком. Он будет и всем полезен. Знает языки,
обычаи.
- Посылай.
Караван собрался огромный. Еще никогда не уходил из степей такой
караван. Четыре с половиной сотни человек на лошадях, больше тысячи
вьючных верблюдов. Махмуд нагрузил китайским шелком двух верблюдов. Захиру
сказал:
- Тебе я верю, как брату. Возвратишься, все хорошо исполнив,- отпущу
на волю. Мало того,- чем дороже ты продашь, тем выгоднее будет для тебя.
Из десяти динаров прибыли один-твой. Согласен?
- У раба согласия не спрашивают.
- Пока ты раб. Со временем, думаю, станешь моим помощником. Ты мне
нужен. Я заметил: с тех пор, как купил тебя, мои дела, слава аллаху, идут
хорошо.
- А как же моя воля?
- Воля будет, Захир. Я от своих слов не отступаю. Купцы честные люди.
Но ты сам не захочешь уходить от меня. Зазвенят в твоем кошельке золотые
динары, захочется добавить еще... А без меня ты не много добавишь. Люди,
Захир, как верблюды в караване, один за другим идут, хотя и не привязаны
друг к другу.
- Я хочу домой, хозяин. Не буду я тебе помощником. Сразу говорю.
- Ну что тебе твой дом? Где живется лучше, там и дом... Вы
остановитесь в Отраре. Там найди Данишменд-хаджиба. Передашь ему мое
письмо. Смотри только, не попадись...
...Идут верблюды, горделиво задрав маленькие головы. Томительна дальняя
дорога. Сиди с утра до вечера в седле, зевая от скуки, смотри на степь, на
голые сопки... Махмуд говорит: Что тебе дом?> Купец, видно, заболтался по
белу свету до того, что перестал различать родное и чужое. Оно, чужое-то,
может быть стократно лучше своего, а все равно свое ближе сердцу. Земля и
тут ничего... Особенно когда проходили предгорье Алтая. Издали зеленые
лесистые отроги напоминали высокие холмы возле Киева... Но только
напоминали. Приглядишься - совсем не то, и тоска от этого удвоится. Он
родился и вырос в Киеве, на Подоле. Дом отца стоял на берегу речки
Почайны, недалеко от шумного, самого великого в городе торговища. Тут
продавали свои товары торговые гости со всего света. Со своими однолетками
Захарий любил толкаться среди лавок, глазеть на диковинных людей в чудных
одеждах... Он рос без матери. Она умерла во время великого мора ', когда
ему не исполнилось и года. Отец на торговище держал маленькую лавчонку,
где продавал сережки, ложки, гребешки и всякую иную мелочь. А Захарий с
ватагой однолеток купался, рыбачил на Днепре, Лыбеди, Сырце, собирал грибы
и ягоды в дубовых лесах, дрался с ребятами других посадов - Щекавицы,
Копырева конца, Кисилевки. И дрались, и мирились... Совсем как князья
русские. Только от княжеских усобиц стоном и слезами наполнялась земля.
Как злые лиходеи, налетали князья друг на друга, зорили города, полонили
людей, жгли дома. Не избег горестной судьбы и древлеславный Киев. Его
отымали друг у друга много раз. Захарию шел двенадцатый год, когда князь
Рюрик Ростиславич купно с половецкими ханами Кончаком и Данилой
Кобяковичем взял Киев, пожег, позорил посады. Захария с отцом и многими
другими подольцами увели в половецкие степи, потом продали в рабство...
Сколько же не повинных ни в чем русских людей по всей земле мыкается?
Сколько злосчастья пало на них? В этих землях, где молятся другим богам,
простые люди, по правде говоря, мало чем разнятся от рабов. Насмотрелся он
на бухарских кузнецов, медников, стеклоделателей, гончаров... Работают рук
не покладая. А что у них есть? Еще хуже участь тех, кто обихаживает поля.
С утра до ночи гнут спину под раскаленным солнцем, от кетменей кожа на
ладонях затвердевает до того, что режь ножом - не порежешь. А их за людей
не считают. Тут человек тот, у кого сабля на боку или мешочек золота на
шее, как у Махмуда. Все остальные - свои и чужие, христиане и мусульмане,
тюрки, персы или иных языков люди - как эти вот вьючные верблюды, кто
хочет, тот и взвалит вьюк на спину. Кряхти, пыхти, но сбросить - думать не
моги.
[' Эпидемия в Киеве в 1192 году.]
Идут караваны по монгольским кочевьям. Покачивается Захарий в. седле,
плетет бечеву бесконечных дум.
Однажды к нему подъехал монгольский караванщик, что-то долго говорил,
показывая рукой на своих верблюдов. На пути из Бухары в степи Захарий
надоел всем своим попутчикам, спрашивая, как называется на их языке и то и
это. Память у него была цепкая, недаром же без усилий научился говорить
по-тюркски и по-персидски. Монгольских слов успел запомнить немало, но
речь понимал с трудом. Все же уяснил, что монгол хочет куда-то отлучиться
и просит его присмотреть за его верблюдами и вьюками.
- Заа...- сказал монголу, что на их языке означало ладно>.
Наверное, его заа> звучало не совсем так, как надо бы. Монгол
засмеялся. Веселый человек... Рабство научило Захария разбираться в людях.
Стоило, бывало, увидеть человека, услышать несколько слов, и он уже мог
сказать, будет этот человек бить своих рабов или нет. Этот бить бы не
стал.
Вместе со своими товарищами монгол ускакал в степь. Догнали они караван
дня через два. Монгол осмотрел вьюки на своих верблюдах, поправил
подпруги, остался доволен Захарием.
- Сайн! Хорошо! Ты раб Махмуда или нукер?
- Раб. Богол.
- А-а... Муу... Плохо...
- Да уж, ничего хорошего нет.- по-русски сказал Захарий.
Монгол, конечно, не понял слов, но, кажется, угадал, что они могли
означать, сочувственно покачал головой, огорченно развел руками.
Вечером Захарий развьючил верблюдов, расседлал коня и стал готовить
ужин. Вскипятил в котле воду, хотел засыпать в нее сухих крошек хурута, но
подошел монгол, замахал на него руками, убрал хурут, велел подождать. Тут
же куда-то убежал. Возвратился с большим котлом мяса. Поставил его перед
Захарием.
- Сайхан амттай идээ! '
[' Очень вкусная еда!]
Это Захарий хорошо понял. Сколько времени его пищей был только хурут!
Обрадовался и мясу с наваристым супом, и тому, что без труда понял
монгола, и его доброте, такой редкой в этом жестоком мире.
Они стали есть, поглядывая друг на друга и беспричинно посмеиваясь.
Монгол успевал жевать мясо, запивать его супом, говорить, дополняя слова
знаками, ужимками, взглядами веселых узких глаз. И Захарий вскоре
удивленно заметил, что без усилий все понимает. Он узнал, что монголы
подстрелили несколько сайгаков, когда ездили по своим делам, что зовут
караванщика Судуй, что у него есть отец, мать, жена и недавно родилось
сразу двое детей - сын и дочь, что отец у него хороший, мать добрая, жена
красивая, дети здоровые и сам он поэтому человек счастливый. И он никуда
бы не поехал от родного очага, но его попросил пойти, с караваном Джучи,
сын самого Чингисхана. Отказаться не мог, потому что Джучи хороший. Слова
сайн сайхан> так и сыпались с его языка. Но Захарий ни разу не подумал о
Судуе как о хвастуне. Хорошие люди, известно, и о других стараются думать
и говорить хорошо.
Захарий вспомнил Фатиму, сказал:
- Когда жена есть, дети маленькие, дома сидеть надо. Вы к своим бабам
не бережливые. По хозяйству не помогаете совсем. Только и делаете, что на
конях скачете да саблями помахиваете.
Ему, как Судую, пришлось изобразить сказанное, тогда только тот все
понял и легко согласился с Захарием. Но знаками же показал: на коне они
скачут и машут саблями не для своей утехи. Женщины, конечно, много
работают. Они и скотину содержат, и детей растят, и кожи выделывают, и
войлоки сбивают, и одежду шьют... Но мужчины из похода возвращаются не с
пустыми руками. Они привозят добычу.
- Я был у вас не так уж долго. Но я жил у Махмуда. И знаю, куда уходит
ваша добыча. Все самое ценное они к рукам прибирают, купцы. Взамен вам
дают вино да сладости да побрякушки-безделушки. Вино бывает быстро выпито,
сладости съедены, что же остается у вас? Для чего же надрываются жены и
машут саблями воины?
Судуй не ответил.
Теперь они чаще всего ехали вместе. И при разговорах все меньше
размахивали руками. От Судуя Захарий узнал, для чего он и его товарищи
время от времени уклоняются от караванной тропы, и догадался, что идут они
в города шаха не только для того, чтобы продавать-покупать... На сердце
стало неспокойно. Люди шаха в подвластных ему городах строго блюдут
порядок, они скоры и круты на расправу...
В Отраре их встретили неприветливо. На базаре мухтасибы - стражи
порядка - пялили на караванщиков глаза, шагу ступить не давали без
догляду, бессовестно вымогали подачки. Наиб хорезмшаха Гайир-хан не
позволил каравану никуда уходить из Отрара. А монголы, забыв всякую
осторожность, рыскали по городу, лезли к городским стенам, осматривали
рвы, шагами обмеряли окружность внутренних укреплений.
- Вы накличете беду!- говорил Захарий Судую.
- Мы должны сделать то, что нам повелели.
А по базару поползли слухи, что владениям шаха Мухаммеда скоро придется
пережить ужас нашествия войска, неудержимого, неостановимого, как горный
поток. Напуганные люди приходили посмотреть на монголов - что за грозные
воины? Через караванщиков-мусульман они разговаривали с монголами, и те не
рассеивали страхов, напротив, поддерживали: да, непобедимый Чингисхан
повернулся спиной к разгромленному им Китаю и обратил свой взор в эту
сторону. И тот, на кого пал его взгляд, должен покориться или погибнуть.
Такова воля неба.
Неприветливость отрарцев перерастала в открытую вражду.
У Захария были свои заботы. Письмо хаджибу Данишменду все еще не было
вручено. Сначала хаджиба не было в Отраре, он куда-то уезжал. Потом, как
Захарий ни ловчился, подойти к нему незаметно не мог. А время уходило.
Через несколько дней караван должен был отправиться в обратную дорогу.
Возвращаясь вечером вместе с караванщиками на постоялый двор, Захарий
напяливал на свою голову чалму, тайком перелезал через глинобитную ограду
двора и шел разыскивать Данишменда. Один раз ему все-таки повезло.
Уследил, как хаджиб въехал в ворота большого двора. Его дом? Узнать это
было уже проще. Захарий постучал в ворота. Они приоткрылись, из-за полотна
высунулась голова молодого слуги.
- Скажи, достойный, это дом Исмаил-бая?
- Ходят тут...- проворчал слуга.- Это дом Данишменд-хаджиба!- Ворота
захлопнулись.
Захарий пожалел, что не взял с собой письмо. Держать его при себе
опасался, прятал на постоялом дворе. Ну, да делать нечего, надо сходить...
Стоял поздний осенний вечер. Улицы Отрара были пусты, по ним метался
холодный ветер. В звездное небо вонзились острые минареты, полная луна
обливала их серебряным светом. Захарий приближался к постоялому двору,
когда за спиной услышал стук копыт. Прижался к стене. Воины (в лунном
свете поблескивали шлемы и наконечники копий), человек около пятидесяти,
шагом проехали мимо.
- Не торопитесь,- сказал один из них.- Надо подождать других. Не
спугнуть бы.
- Боишься?
- Их четыреста пятьдесят человек. Если храбры так же, как болтливы...
Всадники скрылись за углом. Захарий побежал по переулку к постоялому
двору, разыскал Судуя, разбудил.
- Вставай! Что-то неладное... Что-то замыслили...- Он спохватился, что
говорит по-русски, махнул рукой.- Ах, черт! Пойду я послежу за этими
людьми. Разбуди своих! Разбуди.
Судуй мало что понял из его торопливых слов, но встревоженность Захария
передалась и ему. Растолкал старшего караванщика и побежал следом за
Захарием. Они снова перелезли через стену и сразу же услышали грозный
окрик:
- Стойте!
Захарий и Судуй бросились бежать по переулку. За ними кинулись конные,
над головой пропели стрелы. Но не напрасно Захарий не единожды ходил тут.
Между двумя оградами была узкая щель. За ней следующий переулок. Они
оторвались от погони...
Ночь всполошили крики людей, треск ломаемого дерева, звон оружия. На
постоялом дворе происходило что-то недоброе. Захарий и Судуй кружным путем
перебрались в улицу, ведущую к воротам двора. Они были распахнуты. Воины
размахивали факелами. Из глубины двора выталкивали полуодетых, связанных
караванщиков.
- Энэ юу вэ? Энэ юу вэ? '
[' Что такое?]
- Тише, Судуй! Откуда же я знаю, что это такое!
Караванщиков вытолкали из двора, куда-то увели, угрожающе наставив
копья. И все смолкло. Раззявленной пастью чернели ворота. Холодно
поблескивали минареты. Что делать? Возвращаться на постоялый двор нельзя.
Надо бежать. Но ворота города откроют только утром. К тому времени,
недосчитавшись, их начнут разыскивать. В городе укрыться негде. Разве у
хаджиба? Но примет ли он без письма? Примет или не примет - гадать нечего.
Надо идти к нему.
Слуга сначала не хотел беспокоить до утра своего господина. Захарий
поднес к его носу кулак. Это помогло. Их провели в комнату, застланную
потертым ковром. Хаджиб вышел, держа в руках подсвечник с тремя оплывшими
свечами. Строго оглядел и, кажется, понял, кто они такие.
- От Махмуда?
- Да. Мне велено было передать письмо...
Когда Захарий рассказал, что случилось на постоялом дворе, хаджиб
поставил подсвечник на пол, беспокойно прошелся по комнате.
- Не ждал я этого от Гайир-хана...
На другой день хаджиб принес страшную весть. Все караванщики казнены по
приказу Гайир-хана. Известно, что двое где-то скрылись. Розыск идет по
всему городу. Все товары, все серебро и золото наиб Гайир-хан взял себе.
- Где ты спрятал письмо?
- Оно не в товарах. Письмо не найдут. Я попробую его достать,
- Нет. Оно уже не нужно. Мне здесь оставаться нельзя. Верят мне все
меньше и, кажется, готовы отправить вслед за казненным отцом. Надо уходить
в степи, к вашему хану. Но прежде я отправлю вас.
Хаджиб заставил их одеться в женское платье. С закутанными в покрывало
головами перед закрытием ворот вывез их за город. В тутовой роще снова
переоделись, затянули подпруги коней и распрощались. Хаджиб сказал:
- Передайте Махмуду - я буду через несколько дней. И не один. Многие
знатные люди последуют за мной.
До первых монгольских караулов ехали ночами. Потом мчались и ночью и
днем, загоняя насмерть лошадей. Судуй был неразговорчив. Скорбел о своих
товарищах. Сумно было и на душе у Захария.
В орду Чингисхана им не дали ни поесть, ни передохнуть. Хан сразу же
потребовал к себе. Шатаясь от усталости, они подошли к ханской юрте.
Кешиктены распахнули резные, с позолотой двери. Захарий с робостью
переступил высокий порог. По правую руку у входа стояла широкая скамья,
застланная льняной скатертью, на ней серебряные кумганы с кумысом и чаши.
Юрта была затянута златоузорными шелками, складки от дымового отверстия
бежали по потолку, как лучи солнца, к стенам, по ним ниспадали к земле. В
том месте, где стены и потолок сходились, юрту обтягивал поясок с пышной
серебряной бахромой. Посредине юрты горел огонь, за ним в широком, с
короткими ножками кресле сидел грузный человек с седеющей бородой:
ссутулив сильные плечи, смотрел на них светлыми немигающими глазами. Вот
он-какой, могучий и грозный владыка монголов... Справа и слева от него на
белом толстом войлоке сидели нойоны.
Слушая Судуя, хан не шевельнулся. Но его глаза потемнели, отяжелевшие
веки приопустились, пальцы сильных рук один по одному стали сгибаться в
кулаки. Сейчас он вскинет руки, глаза метнут холодное пламя. Но ничего
такого не произошло. Хан поворотил голову к нойонам, на короткой шее
вздулся толстый ремень жил, борода уперлась в отворот халата; смеясь,
сказал хрипловато:
- Кто-то хотел сидеть у реки... И как? Сами карасями оказались. Попали
на горячие угли. Не я ищу войну, она ищет меня. И так будет всегда, пока
мир не покорится одному владетелю. Повелеваю: направьте шаху посла. Пусть
он пришлет все отнятое. И пусть отдаст в мои руки Гайир-хана. Я наполню
его утробу серебром и золотом.
Из ханской юрты Судуй повел Захария к себе. Чего-то пожевав, они легли
спать. Растормошил Захария Махмуд.
- Ты что же это?- сердито спросил он.- Я тебя жду, а, ты спишь... Что
там вышло?
Захарий рассказал.
- Аллах акбар! И мои верблюды, и мои щелка тоже пропали?
- Все пропало, хозяин... Сами, говорю, едва выбрались.
- Ты почему не, нашел хаджиба сразу. Он бы отвел беду... Ты не
исполнил того, что я велел. Ты принес мне убытки. Не будет тебе воли,
негодник, пока не отработаешь всего!
- Я ни в чем не виноват, купец! Ты не можешь отступить от своего
слова. А если отступишься...
- Что? Ты грозишь мне? Я закую тебя в железо, и будешь делать черную
работу, пока не подохнешь!
Его крик разбудил Судуя. Он приподнял голову.
- Сон вижу-гром гремит. А, это ты, сартаул, Зачем так кричишь? Почему
не даешь спать?
Махмуд, бранясь, ушел. Захарий спать уже не мог. Зачем он возвратился
сюда? Если Махмуд сдержит свое слово, не видать ему ни отца, ни Фатимы, ни
зеленых лесов Руси.
В юрту вошла жена Судуя и женщина постарше, должно быть, мать. Пожилой
человек принес на руках детей-двойняшек Судуя. Дети стали ползать по отцу,
дергать его за косички, за нос, и Судуй блаженно ворчал, нюхал их пухлые
розовые мордашки. Посмеивались женщины, лучил морщины у глаз мужчина.
Пылал в очаге огонь, булькал в котле суп. Счастливы эти люди. Они
дождались возвращения родного им человека. А другие сейчас плачут по тем,
кто уже никогда не вернется. Где-то плачет и его Фатима. Где-то сидит
старый, отец, обхватив корявыми руками седую голову, думает о нем или о
своей молодости, о празднично шумном Подоле...
- Чем опечален твой товарищ?- спросила Судуя мать.
Отодвинув детей, Судуй сел.
- Э-э, да ты и верно скис, как молоко, забытое на солнце. Сейчас будем
мясо есть, архи пить. Будем пить архи, отец? Видишь, будем... Ты мой
гость. Моя юрта - твоя юрта.
- Да-да... Спасибо. Но мне надо идти поговорить с Махмудом. Если он...
А-а, что там! Ты не был рабом, не знаешь...
- Рабом был мой отец... Но не о том речь. Махмуд большой человек, в
ханскую юрту ходит... Плюнуть бы на него - нельзя.- Судуй яростно поскреб
голову, посмотрел на мать, на отца, словно спрашивая совета.
- Ты поговори с Джучи,- сказал Судую отец.- Ты должен помочь этому
человеку. И ты можешь помочь. Я всегда всем помогал... А мне было труднее.
Теперь что! Мое имя известно, твое известно...
- Ну, пошел-поехал!- со смехом остановила его мать Судуя.
Судуй вскочил, оделся, и они пошли к старшему сыну хана. Джучи сидел в
юрте с двумя старшими сыновьями. Они читали ему какую-то книгу. Сначала
читал мальчик постарше, худенький, ушастый, с ломким, неуверенным голосом.
Потом второй, помладше, большеголовый, узкоглазый крепыш. Этот читал
бойчее. Но Джучи похвалил обоих.
- К завтрашнему дню ты, Орду, перепиши это,- Джучи черкнул крепким
ногтем по странице.
Ушастенький согласно кивнул головой.
- Тебе, Бату, вот это.
Заглянув в книгу, Бату недовольно шмыгнул носом, но смолчал. Орду взял
книгу, и они пошли из юрты. Оба были в одинаковых халатах, стянутых
голубыми шелковыми поясами, в белых войлочных шапках с загнутыми вверх
краями. Княжичи... Бату остановился возле Судуя, требовательно дернул за
рукав.
- Ты нам привез что-нибудь?
- Нет, Бату, на этот раз я возвратился, похлопывая себя ладонями по
бедрам '.
[' Монгольская пословица - возвратиться с пустыми руками.]
- Рассказывай, Судуй,- сказал Джучи.
- В юрте твоего отца и нашего повелителя я рассказал все. Не говорил я
одного.- Судуй подтолкнул Захария вперед.- Если бы не он, я не увидел бы
ни тебя, ни своих детишек. Этот человек - раб Махмуда. Сартаул грозит его
покарать... А у этого человека сердце воина. Я подумал: негоже, чтобы на
резвом скакуне возили воду или аргал. Я никогда не просил тебя, Джучи, а
сейчас очень прошу...
Захарий ощутил на своем лице внимательный взгляд Джучи. Сын хана
смотрел пристально, но взгляд его был спокоен, в нем было простое,
доброжелательное любопытство. Окликнув караульного, Джучи послал его за
Махмудом, стал расспрашивать Судуя, как все произошло. Слушал, задумчиво
морща лоб, постукивал пальцами по крышке столика, обложенного перламутром.
Рядом со столиком стопкой лежали толстые книги.
- Еще одна жертва кровавому духу войны... Э-эх!
Пришел Махмуд. Удивленно зыркнул на Захария, истово кланяясь, рассыпал
перед Джучи скатанные жемчужины приветных слон. Сын хана не прерывал его,
даже вроде бы и не слушал, все так же задумчиво смотрел поверх головы
купца и барабанил по столику. Потом вдруг спохватился, спросил:
- Этот раб виновен перед тобой?
- Аллах свидетель, он разорил меня!
- Ты, вижу, скоро будешь гол и бос. Что хочешь с ним сделать?
- Все утерянное вытряхну из него вместе с его душой.
- Ты чрезмерно строг. Но он твой раб, и ты волен сделать все, что
пожелаешь...- Джучи замолчал, чего-то недосказав, казалось, ждал, что все
прочее купец поймет и так.
Но Махмуд невысказанного понять не пожелал, обрадованно бормотал:
- Истинно так! Истинно так!
Захарию он стал отвратен. Жадина постылая, хмырь болотный! Не много
получишь!..
Лицо Джучи построжало.
- Твой раб спас моего лучшего нукера. Его стараниями весть о гибели
караванщиков вовремя дошла до ушей моего отца. Как быть с этим? Ты должен
его наказать, а я вознаградить.
Сбитый с толку купец молча сверкал синеватыми белками глаз.
- Я его куплю у тебя.- Джучи открыл лаковую шкатулку.
- Аллах акбар!- тихо изумился Махмуд.- Взять с тебя деньги? Я сам и
все, что у меня есть,- твое, лучший из сыновей повелителя вселенной. Дарю
тебе этого раба! Для того и купил, чтобы подарить.
Джучи и Судуй весело переглянулись.
Из юрты сына хана Захарий вышел вольным человеком.
XII
Счастье сопутствовало хорезмшаху Мухаммеду все годы правления. И вдруг
упорхнуло-улетело... Аллах лишил его своего благоволения, и мир стал
враждебен шаху.
В Гургандж он не казал своих глаз с тех пор, как отбыл в поход на
Багдад. Жил либо в Бухаре, либо в Самарканде. Держался подальше от
бесценной матери. Но вражда с нею не утихала. Ненависть сочилась, как
сукровица из незаживающей раны. Тени зла скапливались вокруг него. Он все
больше боялся теснин дворцовых переходов и глухоты покоев, завешенных
коврами. Уезжал на охоту, надеясь отдохнуть, забыться, и тащил за собой
своих эмиров: боялся сговора за своей спиной. А на охоте боялся случайной
стрелы... Чаще прежнего молился, каясь перед аллахом за тяжкий грех свой:
непомерная горделивость толкнула на святотатство - поднял дерзновенную
руку на наместника пророка. Смирением и многотерпением хотел искупить вину
перед богом.
Какое-то время был тих, непривередлив. Но вдруг срывался, забывал о
благих помыслах, становился буйным, своенравным до потери всякой
рассудительности.
Гонец из Отрара нашел его на берегу Джейхуна '. Самоуправство
Гайир-хана, наиба, не им поставленного, распалило в нем великий гнев.
Схватив гонца за воротник халата неистово колотил его кулаком по лицу,
рычал:
- Гайир-хану отрежу уши!
[' Д ж е й х у н - Амударья.]
Вокруг стояли эмиры, смотрели на него с осуждением, перешептывались, и
это бесило его еще больше. Гайир-хан - один из них. Они - за него. Их уже
не страшит гнев шаха. Джалал ад-Дин, бледный, решительный, шагнул к нему.
- Повелитель, ты несправедлив! Гайир-хан истребил не купцов, а
зловредных мунхи.
Слова сына развязали языки эмиров.
- Хан шлет лазутчиков, а мы их должны оберегать!
- Наши сабли начинает есть ржавчина!
- Гайир-хан поступил как подобает!
Воителей, от которых ушло счастье, эмиры не любят. А эти не любили его
и раньше. Но он был удачлив, и они шли за ним, славили его имя, деля
воинскую добычу. Теперь готовы отвернуться. Но сын!
- За самоуправство Гайир-хан ответит головой!- упрямо повторил он и
повернулся спиной к эмирам.
Они вышли из шатра. Джалал ад-Дин остался, Но он не хотел разговаривать
с ним. Сын тоже ушел.
Поостыв, шах пожалел о брошенной в горячке угрозе Гайир-хану. За него
вступятся все родственники матери. Да и сам Гайир-хан может постоять за
себя. У него двадцать тысяч воинов. За могучими стенами Отрара это сила.
Если он осадит город и потерпит неудачу, эмиры совсем перестанут бояться.
Минуло несколько дней. Как-то вечером в шатер без зова пришел
Тимур-Мелик. Огляделся, наклонился к уху шаха.
- Я слышал обрывки плохого разговора... Тебе, повелитель, лучше не
ночевать в шатре.
И Тимур-Мелик увел его в свою палатку. Утром увидели: весь шатер
продырявлен стрелами, двое туркмен-телохранителей убиты. Доискаться, кто
это сделал, не удалось. Шах сразу же уехал в Самарканд.
Вскоре туда прибыло посольство от Чингисхана. На этот раз без
подарков... Послов было трое - мусульманин Кефредж Богра и два пожилых
нойона. Отец этого Кефредж Богра служил шаху Текешу, отцу Мухаммеда, а он,
сын свиньи, как и другие, ему подобные правоверные, забыв заветы пророка,
предался проклятому идолопоклоннику.
Усаживаясь на трон в приемном покое, шах не знал, что он ответит
послам. Была смутная надежда, что хан свирепых кочевников не станет сильно
заноситься и все можно будет уладить миром. Но, вступив в покой, Кефредж
Богра развеял эту надежду. Он, сын шакала, даже не поклонился, стал перед
троном, раскорячив ноги в пыльных гутулах, зацепился большими пальцами рук
за богатый пояс, сказал:
- Отнятое - верни. Гайир-хана - выдай.
И все. Ни разу в жизни шаху не приходилось выслушивать такого голого,
как клинок, требования. Он стиснул зубы, оглянулся на эмиров. Они смотрели
на него и как будто даже радовались его унижению. Только сын весь подался
вперед, опустил руку на рукоятку дамасской сабли. Шах понял, что если
сейчас начнет вилять перед послом, то навсегда падет в глазах эмиров и
собственного сына. И, отдаваясь во власть всевышнего, он позвал Джехан
Пехлевана, показал пальцем на Кефредж Богра:
- Этого.
Страх, исказивший надменное лицо посла, вернул ему былую уверенность в
себе. Он снова стал владыкой жизни людей, властелином их судьбы.
Потребовал ножницы и, зло усмехаясь, отхватил нойонам жиденькие бороды,
бросил волосы в лицо.
- Если ваш хан хочет быть остриженным, пусть является сюда.
Но за этой вспышкой последовала угрюмая подавленность. Он позвал к себе
лучших звездочетов. Они ничем не утешили его душу. Расположение звезд и
планет не благоприятствовало его начинаниям, следовало ждать, когда они
сдвинутся. Но ждать он уже не мог. Надо было готовиться к войне.
Прожорливое войско опустошило сокровищницу. Повелел собрать налоги с
населения за три года вперед и на эти деньги возвести вокруг Самарканда
стену, которая заключала бы в себе не только город, но и предместья. Для
него изготовили чертеж, исчислили, сколько нужно камня, кирпича, дерева на
стену длиной в двенадцать фарсахов '. Многоопытные строители говорили, что
за короткое время невозможно возвести такое укрепление. Но он заупрямился.
Стену начали возводить. А налоги поступали плохо. Деньги выколачивали из
ремесленников и земледельцев плетями, палками, воины врывались в дома,
забирали все, что было ценного. И все равно денег не хватало. Начатую было
стену забросили, стали подправлять, укреплять старую. Шах каждый день
объезжал город. Тысячи людей месили глину, поднимали на стену кирпичи,
копались в земле, углубляя и расширяя рвы. Приветствовали его сдержанно,
словно бы сквозь зубы. Поборы, спешное укрепление стен нагнали на людей
страх. А шах не находил успокоительных слов. Угрюмо и молча проезжал мимо.
Его душа была полна дурных предчувствий.
[' Ф а р с а х - около семи километров.]
XIII
К походу на хорезмшаха Чингисхан готовился неспешно. В этот раз удар не
мог быть внезапным, и потому надлежало все продумать не единожды. Кто
торопливо седлает, тот часто сваливается с коня.
Посчитал свои силы - сто восемьдесят тысяч воинов. Из них шестьдесят
две тысячи отданы Мухали для продолжения войны с Алтан-ханом. И для охраны
улуса нужны воины. Отпадает еще двенадцать - пятнадцать тысяч. В поход он
может взять немногим более ста тысяч. Мало... Если, как доносят купцы, шах
выставит четыреста тысяч воинов нанятых (Не чудно ли, щах кормит воинов,
тогда как его. хана, кормят воины>); сверх того вооружит столько же
простолюдинов да выведет все это воинство навстречу... Правда, война с
Алтан-ханом еще раз показала: число воинов само по себе значит мало. Но,
говорят, тюрки шаха в битвах злы и отважны... Сто тысяч... К этому
добавятся воины сына Бузара, да уйгуры, да карлуки... Будет тысяч сто
двадцать. И все. Малочисленность войска заставила искать подмоги, Послал к
тангутам Джэлмэ, повелев уговорить императора, чего бы это ни стоило,
пойти на войну с сартаулами. Но Джэлмэ привез предерзостный ответ: Тебе
нужны завоевания, ты и воюй. А нет сил - сиди в своей юрте и не величайся
великим ханом>. Кровь бросилась ему в лицо, но он сумел сдержать себя,
сказал почти весело:
- Каков, а! За эти слова я ему все кости переломаю!..- А Джэлмэ
все-таки упрекнул:- Не исполнил моего повеления...
- Что мог, я сделал.- Джэлмэ навесил на глаза свои бровищи.
Послать к тангутам он мог бы и кого-то другого. Джэлмэ уже много
времени был не у дел. Память о прошлом заставила снова приблизить к себе
своего старого нукера. Без Джэлмэ как-то увял, поблек и друг Боорчу.
Что-то надломилось в его душе. Очень хотелось, чтобы два старых друга были
с ним рядом, как в прежние годы, жили его заботами и тревогами. А Джэлмэ
не смог выполнить его повеления. Или не захотел?
- Пойдешь со мной на войну, Джэлмэ?
- Будет твое повеление, пойду, великий хан.
- Разве по повелению ты пришел ко мне когда-то?
- Тогда другое дело. Мы дрались, чтобы не было драк. Это мне было
завещано отцом.
- А сейчас?- спросил он и вдруг вспылил:- Ты поглупел, Джэлмэ! Шах
убивает караванщиков, моего посла, тангутский владетель знать меня не
желает, хотя клялся быть моей правой рукой. Как же я могу сидеть у своего
очага? Чего ждать? Когда разметают мой огонь и опрокинут юрту? Вы хотите
этого - ты и такие, как ты? А я все явственнее вижу: мир во вселенной
наступит только тогда, когда копыта моих коней растопчут всех шахов,
императоров - всех до единого, когда всеязычные народы будут знать одного
повелителя.
Джэлмэ не хотел или не решился с ним спорить. Лицо его оставалось
угрюмым. Сейчас он был очень похож на своего отца, кузнеца Джарчиудая.
Субэдэй-багатур брат ему, а совсем другой человек - воин.
- Так пойдешь со мной или нет? Я спрашиваю о твоем желании!
- Великий хан, у тебя так много подданных - зачем тебе я?
- Уходи,- сказал он.
Больше он уже не позовет Джэлмэ. Былого не вернешь, как свою
молодость... Подданных у него много, верно, есть и разумные, и храбрые, и
ловкие, на любое дело человека найти ничего не стоит. Но нет друзей, какие
были в далекую пору. Когда-то он думал, что друзей заменят сыновья. Но у
них своя жизнь, они выросли в иное время, и многое недоступно их уму и
сердцу. Братья - те и вовсе... Беспокойный Хасар, немало тревоживший его,
обломался, присмирел, огонь славолюбия угас в его душе, он уже не затевает
ссор и споров, не красуется перед другими в дорогих нарядах и доспехах,
живет в своем уделе в окружении многочисленных жен...
Эти размышления расслабляли его, и он гнал их от себя. Впереди было
трудное и опасное дело. Оно бодрило его лучше всякого вина. И будь у шаха
сартаулов в десять раз больше воинов, он не смог бы остановиться. Делаешь
- не бойся, боишься - не делай. Теперь к старому присловию он часто
добавлял: не делаешь - погибнешь.
Беглый хаджиб шаха Данишменд, люди купца Махмуда довели до хана, какая
смута во владениях Мухаммеда. Он долго думал, как обратить себе на пользу
вражду шаха с матерью, эмирами, имамами (пожалел, что нет рядом
хитроумного шамана Теб-тэнгри). Что за человек шах, он уже знал хорошо.
Потому надумал разжечь его подозрительность. Заставил перебежчиков
составить письмо. Будто бы эмиры шаха пишут ему, хану Чингису, что
тяготятся властью Мухаммеда, что шах чинит им всякие обиды и утеснения,
что он жесток, несправедлив и они, его эмиры, будут рады и счастливы, если
хан примет их к себе на службу. Это письмо должны были перехватить> люди
шаха...
Главное - разъять силы врагов, расщепить их, как полено на лучины,
тогда уже не трудно будет искрошить лучины в мелкую щепу.
Чем ближе становилось время выступления в поход, тем беспокойнее вели
себя жены. Они нередко ссорились, и ему приходилось утихомиривать их
грозным окриком. Такого раньше не было. Борте правила всеми его женами и
наложницами спокойно и умудренно. Но тут что-то случилось. Ее власть
перестала быть беспрекословной. Жены раскололись на два враждующих стана.
В одном главная Борте, в другом - Хулан. Он думал, что виной тому
властность его любимицы Хулан, но все оказалось много сложнее. Татарка
Есуй высказала то, о чем другие помалкивали.
- Ты уходишь, и одному небу ведомо, сможешь ли возвратиться. Все люди
смертны... Кто будет править улусом? Кто станет господином над всеми нами?
Для него эти слова были неожиданны, от них перехватило дыхание. Разве
он должен умереть? Все в душе восстало против этого. Он еще не стар. Он
крепок телом. Как в юности, может сутки не слезать с седла. О чем говорит
эта глупая женщина? Смерть далеко, и думать о ней нечего.
Но проклятые мысли назойливо лезли в голову, и душа была полна
тягостного смятения. Неужели придет время, когда не он, а кто-то другой
будет сидеть на его троне, поведет в битвы воинов?.. Неужели вечное небо,
отличив его от всех живущих на земле, со всеми же уравняет?
Усилием воли он отодвинул эти думы. Но не избавился от них совсем, они
жили в нем, подстерегали его, чтобы завладеть всем существом, потрясти ум
до самых глубин.
О выборе наследника он стал размышлять как о деле обычном, таком же,
как подготовка к походу. И оно оказалось таким же нелегким, как подготовка
к походу. Раздор среди жен пошел из-за того, что Хулан замыслила
продвинуть в наследники своего сына. Борте возмутилась. Старший из сыновей
должен наследовать отцу. Из века в век ведется: старший в роде - глава.
Как ни любил хан бойкую Хулан и своего младшего сына Кулкана, он не мог
назвать его своим наследником. Одно дело - младший среди братьев, другое -
неизвестно, что за человек из него выйдет, сможет ли удержать в своих
руках весь его улус. Но все это ничего не значит для Хулан. Если ее
оставить тут и если с ним в походе что-нибудь случится, она попробует
силой утвердить на троне Кулкана. Ее придется держать при себе. Так будет
спокойнее для всех. Сделать наследником Джучи? Застарелая боль
всколыхнулась в душе. Если Джучи не сын... Все меркиты, отправленные на
тот свет, возликуют от злорадства. И это не все. Джучи все больше
отдаляется от него. Нет, не может он быть наследником. Чагадай, Угэдэй или
Тулуй - один из этих будет наследником. Кто? Ближе всех его сердцу Тулуй.
Смел, отважен, умеет увлечь за собой людей, но и сам легко увлекается. А
для владетеля это может обернуться бедой. Чагадай, напротив, строго
следует правилам и обычаям, упорен, беспощаден к себе и к другим. Добрые
люди возле него не удержатся, а худых он сам держать не станет и может
остаться одиноким, а править улусом без верной опоры трудно. Остается
Угэдэй... Благодушен, ласков с людьми, нетороплив, невозмутим. Ему не
хватает твердости. Но возле него всегда будут держаться люди...
Он решил напрямую поговорить с сыновьями. Все четверо пришли к нему в
юрту. Караульным он велел никого не впускать. В серебряных подсвечниках
горели толстые восковые свечи. Сыновья молчали. Давно, с незапамятных
времен, они не разговаривали вот так, одни, всегда вокруг были люди. И
сейчас братья настороженно, будто и не братья, посматривали друг на друга.
Может быть, они даже догадывались, о чем будет речь, и хотели предугадать,
на кого падет выбор отца.
- Дети, когда небо призовет меня, мой улус, все, что я собрал,
останется вам.- Отодвинутые мысли о своем конце приблизились, и он тряхнул
головой, заговорил быстро:- Вы все достойны занять мое место. Но ханом
может стать один из вас. Я бы хотел, чтобы вы сами назвали того, кто
больше других годен для тяжких трудов повелителя всеязычных народов.
Джучи старательно соскабливал с голенища гутула какое-то пятнышко.
Угэдэй поворачивал подсвечник, тихонько дул на пламя свечей, и оно
беспокойно металось. Чагадай сидел с недоступно строгим лицом. Взгляд
Тулуя перескакивал с одного на другого - кого отец назовет наследником?
- Скажи свое слово ты, Джучи.
Старший сын поднял голову. Шевельнулись брови, сдавливая кожу на
переносье в две складки. Его опередил Чагадай:
- Почему первым должен говорить Джучи?
- Он старший.
- Уж не его ли нарекаешь своим наследником? Все знают: Джучи -
меркитский подарок. Мы не будем ему повиноваться!
Лицо Джучи побелело, глядя Чагадаю в глаза, он сказал:
- Мнишь себя умнее, всех! А небо обделило тебя. Одним всех
превосходишь - свирепостью. Но сна не достоинство человека. Свирепость -
достоинство сторожевой собаки.
- У тебя занимать не стану ни ума, ни достоинства!
- Молчи, Чагадай!- остановил перепалку хан.- Твое бесстыдство
превосходит всякую меру. Джучи - ваш старший брат. И чтобы я не слышал о
нем подобных слов! Язык вырву!
Установилась тягостная тишина. Хан был сердит на Чагадая, но того это
не смутило. Сидел все так же с недоступно-строгим лицом.
- Может, ты сам хочешь быть моим наследником?
Помедлив, Чагадай ответил:
- Ты волен избрать любого из нас. Сам я охотнее всего стал бы
повиноваться Угэдэю.
Имя было названо. И за одно это хан простил Чагадая.
- Что скажешь ты, Джучи?
Не поднимая взгляда, тусклым голосом Джучи проговорил:
- Я буду слугой любому из братьев.
- Я спрашиваю, что ты думаешь об Угэдэе.
- Думаю, что он сумеет править разумно и справедливо.
- А ты, Тулуй?
- Буду рад, если наречешь Угэдэя.
- А что скажешь ты, Угэдэй?
- Я покорен твоей воле, отец. Изберешь меня - буду стараться стать
достойным высокой чести. Вот все, что я могу сказать...
- Будем считать дело решенным. Завтра я это решение обнародую. Бойтесь
переиначить его! Для каждого из вас, Джучи, Чагадай, Тулуй, я выделю улус
из владений, которые отберем у сартаульского шаха. Будете править там. Но
помните: над всеми вами - тот, кто наследует мне. Не вздумайте затевать
спор. Почаще вспоминайте о судьбе моих родичей - Сача-беки, Алтана,
Хучара... Блюдите мои установления и ни в чем не ошибетесь, ничего не
потеряете.
Выбор наследника удивил всех. Но вслух удивляться никто не посмел. Даже
Хулан промолчала.
Весной в год зайца ' с берегов Толы хан двинулся в поход. Дошел до реки
Эрдыш и остановился на летовку. Отсюда разослал по городам шаха
предавшихся мусульман сеять зерна страха, выведывать, как Мухаммед
готовится защищать свои владения.
А воины облавили зверя, откармливали коней...
[' Г о д з а й ц а - 1219 год.]

Продолжение