РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ.

В. ИВАНОВ

 

Глава 4

 
Лгали купцы, в меру того,
сколько нужно бывало для дела.
Лгали святители больше, чем
лгали купцы.
Ибо святость больше торговли
верит себе и искусному слову.
 
Из древних авторов


1

Рось совсем остановила течение под слободой - знак, что нора плыть на
Торжок-остров. Товары для торга исподволь накопили на берегу. Цеженый мед
шел в липовых долбленках и в сбитых из липового же теса бадьях. Мед густ,
а хуже воды, через всякое дерево протекает, только мягкая липа держит его.
Мытая, переплавленная вощина сбита в круги толщиной с жернов. Шкурки
пушных зверей собирались тючками по четыре десятка: темно-бурые бобры,
серые белки-веверицы, белые горностаи, темно-рыжие норки, огненные куницы
и лисы, водяные выдры-рыбалки. Выделанные кожи туров, волов, коров, коз и
баранов скатывались, как бревна, крупные - по десятку, мелкие - по
двадцать кож. Дорогой товар - зерно - насыпан в шитые из овечьих кож
мешки. В каждом шесть пудов да еще с торговым походом, чтоб не потерять
честь. Копченое мясо домашнего скота, туров, вепрей заготовили, сняв с
костей, выдержав под гнетом.
Десять росских родов нагрузили сорок семь челнов. Каждый род слал на
торг свои челны. У кого оказалось побольше товара, тот и челнов побольше
отправил.
На челне восемь гребцов, девятый с рулевым веслом да двое-трое
старших. Всеслав дал для охраны три десятка молодых слобожан, больше для
чести, для того больше, чтобы молодые повидали иных людей.
По Рось-реке плыть в полую воду все равно, что по озеру. Отчалив
утром, челны еще до полудня достигли начала большого колена. Здесь Рось
течет против Днепра, он - на юг, она - на север.
По правому берегу - пойма. Летом взору открывается низкий берег,
изрытый старыми руслами и озерами. Всхолмления заросли деревьями, любящими
воду, - серым тополем, осокорем, ивой. Пойма почти непроходима, здесь
охотничьи угодья каничей. Восточные соседи россичей берут неисчислимую
дань пуха с дикой птицы, из старых русел черпают набившуюся в полую воду
глупую рыбу. Разве ее возьмешь всю? К осени в сотнях озер и озерков не
видать воды; не ряска - дохлая рыба превращает водоемы в кашу. Издали
такое озеро кажется белым, будто там снег. Ветер доносит смрад,
отвратительный для человека, заманчивый для многих диких зверей. Они идут
лакомиться тухлятинкой. Каничи пользуются звериной шкуркой.
Редко кто из россичей видел эту пойму. Летом им нечего делать в
устье. Теперь же поймы нет, есть неоглядный простор без берегов. Кое-где
торчат камышинки - верхушки затопленных деревьев, вдали видны, как головы
в мохнатых шапках, вершины лесистых холмов, превращенные в острова.
Молодые смотрят не оторвутся: вот оно, море какое! Такого сияния, блеска,
игры не бывает на Роси.
Плыть бы да плыть все время к невидимому берегу, который, наверное,
как в сказке про заморские страны.
Дай волю молодым, они и пустились бы в плавание. Но старшие знают,
что пойменный разлив подобен жизни. Тут сверху и ровно и гладко. Снизу же
коряги, затонувшие деревья. В мутной воде не видать - заедешь в
затопленный лес, на мель попадешь. Намокнет товар и совсем пропадет. Челны
шли верной дорогой, вдоль высокого левого берега, коренным руслом.
Россичей догоняли илвичи. Эти были побогаче своих соседей не одним
числом родов и душ. Малая числом воинов илвичская слобода оставляла в
хозяйстве руки. Гнали илвичи сто сорок четыре челна, полных двенадцать
дюжин. Больше шести челнов с товаром приходилось у них на род, у россичей
же не было и пяти. Даже илвичская слобода послала на торг два челна.
Доверенный преемника Мужилы вез товар, накопленный промысловатыми
слобожанами.
Из устья Россавы, будто сговорившись с соседями о встрече, выплывали
каничи. Они не беднее илвичей: на шесть родов - тридцать девять челнов.
Челны у всех людей росского языка одинаковые: однодеревки. Из
осокоревого бревна или из дуба делают долбленку шагов тридцать длиной,
борта расшивают тесом внахлестку, крепя доску кленовыми гвоздями. Челны не
широки, в середине до трех с небольшим локтей, двухносые - при такой длине
не везде развернешься.
Вместе с каничскими собралось двести тридцать челнов. Не будь
разлива, тесновато сделалось бы на реке. Если зацепить все челны один за
другой, получится вязка длиной в четыре с половиной версты: росская верста
- пятьсот сажен. В сажени косой - мера от пальцев левой ноги наискось до
пальцев поднятой вверх правой руки.
Плыли, перекликаясь. Молодые забыли про море, вглядывались в новые
лица братьев по языку. А вдали, на востоке, в сверкающей мощи разлитого
без краев Днепра, уже виделся остров. Был он низок, версты на четыре
длиной. В правом краю острова, за теченьем, поднимаются высокие стрелки
мачт над высокобортными кораблями. Ромеи уже здесь.
Гребцы налегают на весла, росские челны пускаются наперегонки с
илвичскими, каничскими. А восточного берега Днепра нет и нет, за островом
без межи стелются воды, и опять молодые думают о море.
Великий Днепр замедлил течение. Он заперт теснинами, которые
начинаются ниже Самарь-реки. Теснины прорезаны хребтистыми скалами. Весной
Днепр топит скалы, вольно течет, захватив берег верст на пять. Ниже теснин
он опять разливается в море, к востоку ровное, к западу же, где берег
высок, Днепр занимает только низины и превращает степь в чудную страну
островов.
В это время года на Днепре опасны бури. Хорош его простор для разбега
ветров! Чуть засвежеет - спеши к берегу, прячься, если успеешь, и жди с
терпением, коль жизнь тебе дорога. Но другой опасности нет.
Веснами мир владеет днепровскими водами. Половодье отогнало
степняков, сиднем сидит отощавший за зиму хищный хазар. Снизу от
Евксинского Понта - Теплого моря безбоязненно поднимаются ромеи. Сверху,
пользуясь гладкой дорогой каждого ручья, ставшего речкой, из своих лесов
сплывают люди славянского языка. Плывут на торга славяне припятские,
верхнеднепровские, сожские северяне, деснинские, сеймовские...
Торгов несколько. Первый большой весенний торг живет на острове,
против Рось-реки. Песчаный Торжок-остров крут, его подмывает вода. Низ
острова - ухвостье тянется в узкую стрелку. Старые помнят, что ранее
остров был будто чуть дальше. Рось свой песок бросает к острову и тянет
его к себе. В засушливое лето дно между островом и Росью можно достать
длинным шестом. С той стороны Днепр роет пучину, там - русло, здесь -
затонно. Торгуют ромеи и ниже, одним-двумя кораблями они заходят в Сулу, в
Супой. Там торг малый, барыш же большой. Славяне, живущие по тем рекам,
бедны хлебом, но за товары дают купцам много воску, меду, мехов, кож. Это
дорогие для ромеев угодья. Без ведома хозяев продают купцы один другому
право плавать туда. Все поплывут - цены собьют.
Второй большой весенний торг становится верстах в полутораста выше
росского устья, под гористым берегом Днепра, верст на пятнадцать ниже
слияния Десны с Днепром. Под горой Днепр приглуб, причалы к берегу удобны.
Мутная вода плескала дымчатую пену на песчаную погость берега.
Изгибами бежали низенькие ступеньки, меченные ломаной хворостинкой,
мертвой травинкой, куском древесной коры, слепившейся метелкой камыша, в
которой ранний дрозд искал себе пищу.
Илвичи, россичи и каничи гнали челны к западному берегу острова. На
мели гребцы прыгали в воду, затаскивали челн подальше на песок. Людей
много, нужно - и на руках поднимут.
Племена приставали стаями, как птицы. Каждый ставил свои челны тесно
и прямо, чтобы занять меньше места. Так легче досмотреть за порядком,
быстрее покажешь товар.
Все ездившие на Торжок-остров имели здесь свой причал. Из года в год
челны размещались по неизменному порядку:
у самой головы острова ставились россавичи, живущие по правому берегу
Россавы, от истока до среднего течения;
ниже их - славичи, обитающие между верховьем Роси и Ростовицей;
потом - ростовичи с левого берега Ростовицы-реки;
за ними - бердичи с верховьев Ростовицы;
далее - илвичи и россичи;
последними с Поросья причаливают каничи.
Всех их семь племен, именующих себя по-разному. Для других же славян
они, обитающие по Рось-реке и ее притокам, - россичи, или руссичи, какой
выговор иным легче дается. Остальные приднепровские славяне, пахари лесных
полян, плавают на верхний торг, под гору. Так им удобнее, ближе. Ирпичи и
хвастичи спускаются по Ирпень-реке, здвижичи - по Здвиже, сквиричи,
лазоричи, ромодане, жуляне, житомичи, бердичи - по Тетерев-реке и Иршени,
ужичи с жеричами - Уж-рекою. Горынь-река, Случь и сама Припять приносят
глевтичей, казатичей, жмеричей, беличей, чаповичей, олевичей. Вятичи
спускаются на верхний торг по Остру, Сейму, Десне и Снову. Лишь малая
часть вятичей, живущих на Супой-реке, приходит на Торжок-остров.
Ромеи тоже из года в год приходят одни на Торжок-остров, другие - на
верхний торг.
Езда на торг для россичей, как для всех славян, люба развлечением,
которое краше сладкого куска. Уже вбиты в песок перед челнами рогатые
колья. Горят дрова, привезенные с собой, - на острове растет только хилый
ивняк. Забрав мутной речной водицы, бросили в котлы запасенную свежинку -
и, забыв голод, пустились тешить глаза.
Ромейские корабли стояли за островом у стрелки на причальных канатах.
Самый большой корабль ромеев будет немногим длиннее славянского челна, но
куда шире. А по высоте борта кажется домом в сравнении с землянкой. А еще
лучше сказать: славянский челн как волк по сравнению с ромейским
быком-кораблем.
Будто нарочно, чтобы показать себя на плаву, к острову тянули еще
четыре корабля. Ветер дул не в корму, а в бок, косой парус надувало слева,
но корабли правили прямо к острову. Ратибор понял: парус тянет в одну
сторону, руль упирается в другую, а корабль между ними движется прямо!..
Умно плавают ромеи... На переднем корабле вдруг уронили с мачты парус.
Из-за кормы выскочила лодочка с двумя гребцами, за ней тянется канат,
тонет, хлещет по воде. Ромеи выгребли на мель, выскочили в воду и
стараются перевернуть посудинку. Для чего ж? А, там якорь. Тоже правильно
делают, его над лодкой неудобно поднять.
Еще несколько усилий - и лодка перевернута. На корабле подтянули
канат, корабль потащило, но нет, якорь захватил под водой. Кое-где на мели
высовывались якоря других кораблей. Один как трезубая острога, но зубцы
отогнуты в разные стороны, другой похож на жернов. Этот, видно, берет
своим весом - свинцовый.
Ромеи тем временем поставили челночок, веслом выплеснули воду. Один
ромей совсем голый, как мать родила, другой в коротких, издали видно,
грязных штанах. Кожа смуглая, головы черные, на плечах и груди ч+рный же
волос. Ратибор жадно вглядывался в первых увиденных ромеев. Те уже
забрались в челнок и быстро приближаются к кораблю.
Носы у корабля высокие, выгнутые. У одного торчит железный кол.
Наедет - боднет, как тур, проткнет, как кабан. Синим, желтым и красным
расписаны выпуклые борта. Корма ниже носа, но тоже высока. К середине
борта понижаются, однако же до воды остается добрый рост человека. С такой
высокой палубы грести не будешь, в бортах понаделаны дыры для весел.
Вон стоит воин в блестящих, как золото, медных доспехах. На голове
шлем с гребнем от лба до затылка.
Вон ромей, белокурый, как сам Ратибор, в белой чистой одежде, пола
закинута на левое плечо, правая рука и грудь голые. Ромей сделал ладонями
щиток, кричит. Ишь, по-русски желает здоровья.
Что ж, Ратибор и другие из молодых здесь впервые, ромеи же по Днепру
поднимаются каждую весну. Вот и знают славянскую речь, как каждый
островок, каждый поворот великой реки. У них, ромеев, таких рек нет.
День был хотя и весенний, но жаркий. На высоком месте острова, где
сыпучий песок связан корнями ивняка, купцы раскидали шатры из черного и
серого войлока. Для прохлады края шатров были приподняты, виднелись лари с
товаром, высокие узкие корчаги, которые ромеи называют амфорами, постели
из ременных сеток на легких рамках. На сетках войлочные подстилки и
мешочки, набитые пухом. Их ромеи любят класть себе под ухо, когда спят.
У шатров в песок врыты высокие, сажени четыре, шесты. Не деревянные,
а из особенного тростника. Он такой же коленчатый, как росский, но
твердый, подобно кости, и в нижних коленах толщиною с руку. На шестах
большие куски разрисованных тканей. Ветер теребил полотнища, сразу не
рассмотришь. Вглядываясь, Ратибор узнал орла, разглядел старца с большой
бородой и с сиянием вокруг головы, женщину в красных одеждах с младенцем.
Были просто кресты: белые на красной ткани, синие - на желтой.
С десятком слобожан Ратибор провожал старших в гости к ромеям.
Хозяева ждали перед шатрами. Не успели росские поклониться, как ромеи
согнулись еще ниже. Улыбаются, рады. Знакомые! Чамота называет несколько
ромеев по именам, они ему отвечают. Новички с любопытством наблюдают
незнакомый им обряд. Один ромей вышел вперед, протянул гостям руки и
сказал по-росски:
- Торг между нами да будет мирен, незлобив и чист от неправды.
- Такой торг пусть и будет, - ответил Чамота и руками коснулся
открытых ладоней купца.
- Мы в том обещаемся богом святым, вседержителем, Христом -
спасителем мира, - продолжал ромей. Говорил он по-росски, но не все слова
Ратибор понял сразу. Что за вседержитель, какой это бог и кто мир спасал,
зачем спасал, от кого?
- Все мы обещаемся, - вразброд повторили остальные купцы, выговаривая
одни чисто, другие искажая росскую речь. И каждый сделал странный жест:
соединив щепотью три пальца правой руки, подогнув безымянный и мизинец,
ромеи касались сначала лба, потом живота, правого плеча и кончали на
левом. Зачем это было?
- И мы вам обещаемся Сварогом, Перуном, нашим оружием, - сказал
Чамота.
- Кто клятву нарушит, того да покарает бог, а мы накажем по закону, -
строго сказал ромей.
- Если кто из наших подерется да обидит ваших, мы его подвергнем
расправе по-своему, - подтвердил Чамота.
Слуги ромеев иль рабы - Ратибор не знал - бегом тащили из шатров
легкие сиденьица, плетенные из тростника. Ромеи пригласили гостей сесть,
потом уселись сами. Ратибор заметил, что почет относится лишь к старшим,
для него и других провожатых сиденья не нашлось. Ему и не хотелось сидеть.
Двое принесли высокую корчагу. Налив большую чашу до верха, один из ромеев
поднес вино гостям, зачем-то сам пригубив первым. Был этот ромей ростом
низок. Он ли один такой? Ратибору ромеи казались мелковаты телом против
россичей. Руки у ромея были смуглы и волосаты, как лапы земляного паука,
что роет круглые ямки и ядовито кусается. Звали этого ромея Репартий.
Тысячи ног истолкли песок - сапоги и постолы-калиги тонут в сыпучей
почве. Размяты сочные ростки лопушника и мать-и-мачехи, обрадовавшиеся
теплу не ко времени. Обтерхан, изломан покорный ивняк, пахнет дымом от
костров, на которых кипит, доспевает варево. Тут и свежее мясо, и вяленое
из старых запасов, и дикая птица, и рыба, которую добывают и по нужде, и
от безделья. Торжище началось в хождениях ромеев, в разговорах со
старшими. Молодым делать будто бы и нечего. Вот и занимаются охотой,
неводами. Лишнее дарят ромеям как гостям. Торжок-остров - земля росская.
Варево заманчиво припахивает луком; лук для вкуса и цвета кладут
целым, в пере. Добавляют побеги молодой лебеды; репы, капусты, моркови и
брюквы уже нет. Нет муки для подболтки и круп для каши. В градах осталось
немного зерна для малых детей, весь хлеб привезли на Торжок для продажи.
На росских полянах нет соли. У ромеев мало хлеба. Десятками поколений
ромеи плавают по Днепру за хлебом. Первый торг с ромеями идет за хлеб.
Первый торг росские ведут за соль.
Соль дорога. Сами ромеи, как они рассказывают каждому, кому охота
послушать, ездят за солью неблизкой дорогой. Из днепровской узости-горла
они плывут морем на юг. Плывут вдоль берега, потом, между берегом и
длинным островом Тендрой, поворачивают на восток. Вода в море соленая, но
не очень. Плывут, плывут и забираются в тупой конец. Там море мелкое,
плыть опасно. Если корабль приткнется на мель, волны побьют его в щепу. В
тупом конце моря - горько-соленые озера. В них вода так густа от соли, что
человека держит высоко и утонуть нельзя. А еще больше соли там лежит на
дне, берега же черные, топкие. Нужно черпаком грести соль, брать в корзину
и нести на корабль. Работа трудная, по плечу самым сильным.
То еще не беда. За солью приходится ездить с войском, у озер
подстерегают хазары, гунны, дикие готы. Одни ромеи отбиваются, другие
спешат грузить соль.
Ромеи всегда хвалились, что их соль полита их же кровью. Иные купцы
показывали рубцы на теле от мечей и стрел. Ратибору и другим молодым все
интересно, все в новинку. С ромеями говорить легко, они любят слова и
почти все умеют объясняться с россичами. "Дело простое; и деды их и
пращуры торговали со славянами", - думают россичи.
Ромеи клянутся богом-вседержителем, и Иисусом Христом, и Девой
Марией, и росским Сварогом, что говорят правду и никак не могут уступить
соль дешевле, чем мешок за десять мешков пшеницы или за пятнадцать - овса,
за семь - гороха, за двенадцать - ячменя.
Больше всего ромеи гонятся за хлебом, стараются узнать, сколько у
какого рода есть хлеба. Покончив с хлебом, берут пушнину, кожи, воск, мед,
вяленое и копченое мясо, сухую рыбу. За бобра платят пять горстей соли, за
куницу - три, за выдру - две, за десять белок - одну.
Привозят ромеи и железо в крицах, видом похожих на низкие хлебцы.
Железо от ржавчины густо мазано салом. У россичей довольно и своего
железа. Не отказываются они и от ромейского, покупая по сходной цене.

2
Для молодых длилась праздность. Ратибор хотел бы побывать на
ромейском корабле, но купцы к себе не приглашали и старшин, а навязываться
в гости - не в честь. Сами купцы уже не толкались в толпе, толпа же была
немалая. Десятки сотен людей съехались со всей Рось-реки с притоками и с
того берега Днепра. Самые дальние из всех, россавичи и славичи, первыми
покончили торг. Набрав соли, взяли они серебра, желтой и красной меди, из
которых свои умельцы наделают браслетов, серег, перстней, застежек, взяли
красиво окрашенных тонких женских полотен; купили стеклянных и каменных
бус, тонких ромейских ножей, железных и костяных игл, пуговиц, мягеньких
сапог, штанов, рубах, которые ромеи по-своему называют туниками либо
хитонами.
Славянские товары тяжелые и громоздкие - всего на кораблях купцам не
увезти. Россавичи и славичи продали ромеям часть челнов. У них своя
выгода. Верховья быстро мелеют, уже и теперь до дальних родов плава нет,
придется от воды тащить купленное вьюками и волокушами. Деревьев много, к
будущему году новые челны легко изготовить.
Уплыли верхние, свободнее сделалось на Торжке-острове.
К котлам россичей ходил ромей не такой, как другие. Был он бос, одет
в длинный неподрубленный хитон черного полотна и без цветной каймы.
Подпоясан не красным шнурком или ремнем, как купцы, а веревкой. Его звали
Деметрий. У Деметрия было одно украшение, и носил-то он его не как люди, а
под одеждой на груди. Но не скрывал. Беседуя, Деметрий порой вынимал
тяжелый серебряный крест с выпуклым распятым человеком и целовал его в
подтверждение истины своих слов. Говорил же он по-росски понятно.
В то утро, собрав бездельных россичей, Деметрий им что-то
рассказывал. Ратибор подошел, лег на песок, слушал. Ромей говорил почти
нараспев, внятным голосом:
- ...Отпустив народ, он взошел на гору помолиться и ночью остался
один. А лодка была уже на середине моря, и ее било волной, ветер был
сильный. В четвертую ночную стражу пошел к ним Иисус, ступая по волнам. И
ученики его, увидя его из лодки, говорили: "Это призрак", - и от страха
закричали.
"Трус кричит от страха", - подумал Ратибор. Но рассказ Деметрия
захватил его. Что будет дальше?
- Иисус сказал: "Ободритесь, это я", - продолжал Деметрий. - Петр
сказал ему: "Боже, если это ты, повели мне идти к тебе по воде". Бог
сказал: "Иди". И, выйдя из челна, Петр пошел по воде навстречу Иисусу. Но
испугался, и вода перестала его держать, расступилась, он провалился и
начал тонуть. Иисус тотчас поддержал его и сказал: "Маловерный, зачем ты
усомнился?!" И тогда они оба вошли в челн...
Не ожидая продолжения, Ратибор поднялся. Днепр тек свободно, широко.
Старый крутой берег был одет в зелень цветущего леса. До сих пор Ратибор
думал, что человек в воде может только плавать, отталкиваясь руками и
ногами. Бегают водяные пауки, озерные курочки на широких лапках. Значит,
могут ходить и люди?! Ратибор просто не знал этого.
Он ступил на отлогий бережок, на твердый и гладкий от влаги песок.
Сейчас и вода показалась ему плотной, единой, будто земля. По ней можно
ходить!
Ратибор вспомнил сны - он летал, сделав усилие, забываемое утром.
Летать труднее, чем ходить по воде. Он почувствовал себя и легким и
сильным. Прямо к тому берегу, над водой. По силе, по ловкости он никому не
уступит. Он не слабее того Иисуса. Просто, так просто - стремись вверх и
прямо к тому берегу!
Незаметно для себя поднимаясь на носки, Ратибор ступил шаг, второй.
Лишь погрузившись до половины голени, он опомнился. За его попыткой
следило, как он увидел, много глаз. Вероятно, и у других мысли были такие
же. Удайся ему - сразу нашлись бы подражатели!
Ратибор скрыл гнев, затаил разочарование, как бывало при неудачной
стреле, при безуспешном состязании на мечах или саблях. Он встретился
глазами с Деметрием. Ромей глядел странно; будь Ратибор старше, будь он
спокойнее, он прочел бы на лице Деметрия разочарование. Ромей ждал чуда,
молился за Ратибора. Какие обращения в истинную веру обещала удача
варвара!..
Справившись с собой, ромей продолжал проповедь. Ратибор не слушал
больше. На мокрые сапоги налип песок... Но ведь он, Ратибор, не трус, как
тот ромей Петр. Вода! Он никогда ее не боялся, он мог плавать от рассвета
до заката, не отдыхая. Быть может, он не сумел на реке, ведь ромей говорил
о море? Разочарование угнетало. Ратибор не решался спросить ромея о
причине неудачи.
Подумать, что ромей лжет, Ратибор не мог. Он знал шутки, басни,
загадки. Знал хитрость боя, обман врага, обман соперников в состязании.
Это были не слова, а дела, увертка тела, внезапность нападения, бросок не
оттуда, откуда тебя ждут. Ратибор умел обмануть зверя силком и засадой,
умел подкрасться к пасущимся козам или сернам, надев на голову кожу козла
с рогами. Все было хитрым умением, не ложью.
В тенях листьев, трепещущих на ветру, россич мог разглядеть движение,
быть может, чьей-то души, не нашедшей пристанища. Он мог встретиться с
оборотнем, слышал какие-то голоса, называющие его имя. Ему приходилось
заметить на кратчайший миг мохнатого полевика, духа степи, взметнувшегося
над травой. В ржанье коня, в реве тура различались хоть и непонятные, но
слова.
Иногда Ратибор замечал под водой мгновенный изгиб белого тела
русалки-водяницы, испуганной ныряльщиком. В темных пущах леса он не раз
успевал уловить быстрый блеск зеленого глаза и корявую спину прячущегося
лешего - тонкость чувств и быстрота ощущений давали вещественность прыжкам
воображения.
Не было чудесного в мире, было то, что каждодневно, и то, что
встречается редко. Все, включая небесную твердь, обиталище душ россичей,
существовало для россича ощутимо и просто, как весло в руке, как тетива на
пальцах. Но места для лжи, места для выдумки небывалого не было.
Голос Деметрия назойливо лез в ухо. Этот человек был сейчас
неприятен, уйти же Ратибор не хотел. Ромей рассказывал:
- Услышав о болезни своего друга Лазаря, через два дня Иисус сказал
своим ученикам: "Лазарь, наш друг, уснул, но я иду разбудить его". Иисус
говорил о смерти, но они думали, что он говорит об обыкновенном сне. Тогда
Иисус сказал прямо: "Лазарь умер. И радуюсь, что меня там не было, дабы вы
уверовали. Теперь же пойдем к нему". И они, придя, нашли, что Лазарь уже
четыре дня в гробу...
"Они не сжигают тела, а лишают душу неба, зарывая тело под землю, - с
отвращением подумал Ратибор. - Плохо умереть в такой стране".
- И многие утешали двух его сестер, - тек голос Деметрия. - Иисус
пришел к гробу, то была пещера, и камень лежал на ней. Иисус сказал:
"Отнимите камень". И сестра Лазаря просила не открывать, ибо прошло уже
четыре дня и могила смердела...
Ратибор содрогнулся: гадко тревожить могилы и рыться в падали тел, не
получивших чистого погребения. Зачем этот ромей рассказывает об
оскверненье могил! Но что он скажет еще?
- И Иисус возразил сестре Лазаря Марфе: "Ты будешь веровать, узрев
славу бога". Отняли камень от пещеры. Иисус, обратившись ввысь, сказал:
"Отец, благодарю тебя, что ты услышал меня". И воззвал громким голосом:
"Лазарь, иди вон!" И умерший вышел, как был, обвитый пеленами, лицо его
было обвязано платком. Иисус сказал: "Развяжите его, он жив", - закончил
Деметрий.
Впервые Ратибор понял, что человек может лгать. Росские ведуны умели
иногда победить болезнь. Всеслав победил смерть. Но никто не мог
воскресить мертвого. И зачем? Разве так плохо ему на небесной тверди?
Ратибор не заметил, как к Деметрию, шагая через тесно лежавших и
сидевших россичей, подошел Чамота и сел на корточки перед ромеем. Ратибор
услышал голос Чамоты. Князь-старшина спросил ромея:
- Я давно вижу: ты, добрый человек, учишь. Ты знаешь, видно, много.
Ты мне скажи: там, думаешь, что у нас? - и Чамота указал вверх.
- Там пребывает единый господь бог-вседержитель, которого я
исповедую, там воинство его, там рай, в раю же души праведников, - ответил
Деметрий.
- А эта земля чья? - опять спросил Чамота, делая круг рукой.
- Земля ваша, - был ответ.
- Так и твердь над нашей землей - наша же, - сказал Чамота очевидную
для него истину. - В нашей тверди твоему богу делать нечего. У вас, у
ромеев, есть своя твердь над головой. У нас - наша. Мы в вашу часть не
входим.
Священный жар охватил Деметрия.
- Я, недостойный пресвитер истинной церкви, говорю тебе, - строго
начал он, - бог есть любовь, бог есть добро несущий миру. Он создатель
всего сущего и отец людей, сотворивший их по своему образу и подобию. Он
отец, дух и сын святой, троица единосущная, предвечно существовавшая, не
имеющая ни начала ни конца. Единственно наша вера истинная, она нам дана
самим сыном божьим в евангелиях от святых апостолов. Принявший истинную
веру спасен в сей жизни, а в иной пребудет в раю у бога. Отвергнувший
истинную веру пойдет в ад.
Привлеченные Чамотой, россичи подходили: одни останавливались за
кругом, другие протискивались ближе, расталкивая передних. Деметрий видел,
что пришло его время. Но сатана силен, он заслоняет ухо грешника, а слово
истины скучно для грубых умов. Мысленно Деметрий просил помощи у бога.
- Скажи, что это за рай? - спросил Чамота.
- Рай - место на небесной тверди, где верующие находятся в вечном
блаженстве, без забот и тягот, без сожалений, без огорчений... - Деметрий
старался проще и заманчивее дать картину рая. - В раю они воспевают хвалы
богу, пребывая в покое, без соблазнов, без труда.
- Скажи про ад! У нас и слова нет такого.
- То злое место под землей, царство сатаны в вечном мраке. Там
дьяволы без отдыха мучают души грешников, не знавших истинной серы, пекут
их в неугасающем огне, варят в смоле, терзают крючьями... - желая поразить
воображение простодушных славян, Деметрий перечислял страшные и
отвратительные пытки, принятые в Риме и в Византии.
- Ты сказал, - начал Чамота, дождавшись конца длинного перечня
мучений, - коль я приму твою веру, твой бог меня возьмет в рай?
- Да. Крестись, и ты спасен.
- А те? - Чамота указал на небо.
- Кто? - не понял Деметрий.
- Навьи. Отцы и деды наши, - пояснил князь-старшина. - Они на нашей
тверди.
- Ты ошибаешься, - возразил Деметрий, - они не на небе с
праведниками, они там, - он указал на землю, - они горят в аду. Будут
вечно гореть. - Читая тревогу на лицах, Деметрий с силой убеждал: - Спеши
же обратиться к богу истины, спешите все. Никто не ведает своего часа,
спешите! Сам бог говорит с вами через мое посредство, иначе ад, огонь,
огонь!
- Что ж! - Чамота встал, потянулся. - Не нравится мне твой рай. Сиди
да сиди сложа руки... За день один тоска червем сердце высосет! Да еще
похвальбы твоему богу кричать, славить его. Это дело не мужское. У нас
как? У нас молодой, несмышленый, встретив старого князя, ему даст поклон и
- будет. Нет, и человек тот плох, и бог тот негоден, если любит себе хвалы
слушать и похвальбами тешиться хочет, как несытый кабан себе набивает
брюхо желудями без меры. Тьфу! Такой бог для рабов пригоден. Мы ж люди
вольные. Да и от навьих наших мне не пристало отрываться. Так у нас не
ведется - товарища бросить, дружину покинуть. Эх, ты!.. - Чамота вторично
плюнул и продолжал: - Ты вот немолод. Ты ж подумай, учишь чему! Нет! Сам
ты сказал, слышали все, что наши-то навьи в аду сидят. - Чамота не скрывал
насмешку. - И я - туда же. Мне без своих скучно будет. Огня твоего не
боюсь. Погребального костра не миновать ни одному россичу. И - ладно так
для нас будет.
Покончив дело, Чамота ушел. Разбрелись, не помедлив, и остальные.
Оставшись один, Деметрий с раскаянием ударил себя в грудь раз, другой.
Ромей нарочно ранил тело острыми гранями креста. Он шептал:
- Моя вина, о боже, моя великая вина, забыл я святое писание, что и
ложь бывает во спасение, что надо быть кротким, как овца, мудрым, как
змея.
Под туникой из глубоких ссадин сочилась кровь. Нет места для
уединения, иначе Деметрий наказал бы себя бичом, тройной хвост которого
сразу просекает кожу. Да простит ему бог неумышленный грех соблазна
язычников.
"Воистину я забыл, - исповедовался сам себе Деметрий, - что надобно
остерегаться обнаженной истины. Да, поспешное откровение есть дьяволово
искушение, ибо сатана обладает искусством обращать добро во зло. Не мечите
бисера перед свиньями, учите, но не соблазняйте. Ведомый через пустыни не
должен заранее знать, долги ли дни мучений для достижения оазиса.
Воистину, боже, твоей волей Моисей сорок лет водил избранный народ в
пустыне, а ведь прямой путь в Ханаан даже люди с грузом проходят за
тридцать дней. Кто пошел бы за Моисеем, поведай он людям истину о твоей
воле, обрекшей евреев сорокалетнему скитанию!.."
А Ратибор объяснял и себе и товарищам:
- Видно, твердь ромейская очень плоха, не такая, как наша. Вот и
мечтают они подольше на земле пожить. Вот и просят себе от богов своих
воскрешенья: смерти они очень боятся. С испуга они, как малые, небылицы
рассказывают себе и другим. Ни по воде ходить, ни мертвых воскрешать
никому не под силу. Да и нечего...
Вода спадала, сделался виден восточный берег Днепра, разливы в устьях
Роси и Супоя перестали казаться безбрежными морями. Новые и новые
ступеньки набивали на Торжке-острове отступающие волны. Здесь оставались
ближние - каничи с илвичами, россичи да супойские вятичи. Им торопиться
нечего, по самой низкой воде они доплывут домой.
Снялась и половина ромейских кораблей. Они отходили, ловя попутный
ветер. На купленные славянские челны ромеи сажали по двое, трое людей не
столько грести, сколько править груженым челном. Каждый корабль влек за
собой по нескольку челнов, как будто нанизанных на канат. Длинные вязки!
За поворотом высокого берега исчезало крыло паруса, а челны все тащились.
Никто из оставшихся славян не думал тянуть к себе купцов, предлагать
свое, перебивать соседей. Ромеи, устав, лениво спорили с Чамотой и другими
старшими. Те цепко держались, зная, что не будет прибыли купцам, коль они
повезут свои товары обратно. Младшим дела по-прежнему не находилось.
Ратибор праздно остановился у купеческого шатра. Охраны здесь не
было. Издавна повелось - на торгу никто не возьмет полюбившуюся вещь без
мены, без воли хозяина.
- Эй, чего ищет твое сердце, воин?
Высокий ромей в длинной тунике, подпоясанной красным ремнем,
прикоснулся к плечу Ратибора. Длинная голая рука ромея была
золотисто-смуглой, курчавые темно-русые волосы лежали крупными завитками,
темные глаза смеялись. Выпуклые мускулы веревками обвивали широкие кости -
он был странно худ, этот человек, сухая кожа бритых щек прилипала к
скулам, к острому подбородку.
- Пойдем, ты будешь мой гость, - звал ромей.
Указывая на вход в шатер, он протянул руку, как кинул нечто живущее
отдельно от тела. Скользнув, будто плывя, ромей отбросил дверь, войлок
остался откинутым, словно прилип к стенке.
- Войди, войди!
В шатре ромей, цепко и ловко нажав на плечи Ратибора, посадил его на
кровать. После дневного света здесь казалось темновато. Ратибор ощутил
чужие, незнакомые запахи. Ромей, присев на корточки, вытаскивал деревянную
пробку из горлышка глиняной корчаги. Высокая посудина подпрыгнула и
взлетела на колени ромея - он уже сидел рядом с Ратибором!.. Тощий, как
зимний волк, ромей силен, как волк же!
Ратибор не углядел, как ромей прикоснулся к чаше. А! И корчага снова
на полу! Ромей подбросил пустую чашу и предложил гостю:
- Пей! Вино! Хорошо! Пить!
Его серые губы стали ярки, как вишня. Пальцы, быть может и толстые,
были так длинны, что казались тонкими, ногти выпуклые, темные, твердые.
Грудь и руки безволосы, как у мальчика. Глубокая чаша вдруг запорхала, как
птица, над руками ромея, не пуста - полна до краев. Не потеряв капли,
ромей плеснул себе в рот струю, и чаша как будто сама попросилась в руки
Ратибора.
Голос ромея звучал мягко:
- Пей, хорошо. Кровь земли, она тоже красная. Здесь все: и гроздь, и
зерно, и кожа, и сок винограда. Воин любит кровь.
Вино было и терпкое, и, напоминая вкус ягод терна, кисловатое и
сладкое сразу, и чуть горькое. Странный напиток. "Наверное, - думал
Ратибор, - это запах Теплого моря, на берегах которого растет виноград".
Он слышал об удивительном растении. Говорили, оно похоже на плющ, хмель.
Опорожнив чашу, Ратибор с поклоном вернул ее хозяину.
- Ты, варвар, скиф ты, славянин иль дитя многих народов, не знаю, -
ты вежлив. - Ромей смешивал свои слова и росские. Ратибор улыбнулся в
ответ на улыбку нового друга.
Ромей улыбнулся, но глаза его были серьезны. Зрачки в карей оболочке
расширились и опять сузились. Ратибор почувствовал легкое головокружение.
Опора шатра, темный войлок в морщинах, как кожа, сам ромей, упершийся, не
моргая, в глаз россича, - все, все отошло, все исчезло, кроме черной
глубины настойчивых глаз. Ратибор не уступал. Невольно ввязавшись в
странную борьбу молчания и взгляда, он, противясь чему-то, отталкивал
неизвестное.
Оба не знали, как долго мерились они силой души и воли. Ратибор опять
услышал дальние и ближние звуки голосов, увидел не одни глаза, но все
строгое, еще больше осунувшееся лицо ромея. Тот засмеялся, трижды хлопнул
в ладони, сплел руки за затылком, потянулся, хрустнув суставами.
- Ты - сильный мужчина, молодой сын леса и степи, - сказал ромей, -
искусство магов Персии и Египта не может тебя победить! Я - твой друг.
Скажи мне, чего ты хочешь?
Кровавое вино ромея было слабее росского меда, ставленного на хлебной
закваске, выбродившего в тепле, выдержанного в холоде ямы. Мед веселил,
вино навевало грусть. От меда живчики играли в теле, от вина тяжелели
ноги. Чего попросить у ромея? Ратибор не знал.
Россич не заметил, откуда в руке ромея явилась темная фигурка - голый
мужчина держал в правой руке короткий, широкий книзу меч, в левой -
круглый щит.
- Вот кто тебе нужен! Бог войны - Арей-Марс. Он сын Зевса, отец
Ромула. Гляди, гляди, ты похож на него.
Ромейский бог войны? Какой же это бог?! У него была курчавая голова,
чуть скошенный назад лоб, прямой нос, продолжавший линию лба. Руки, ноги,
грудь - все мягко, округло. Нет, Перун - настоящий бог воинов. Его руки
могучи, похожи на корни, его кожа не боится царапин, как кора дуба. Лицо
Перуна грозно, глаза - зорки. Этот бог слеп, меч и щит у него как для
детей. Ратибор не успел отказаться, как в шатер вошел черноризец Деметрий.
- Что ты делаешь здесь, Малх, с этим варваром? - строго спросил
пресвитер*. Искусство жонглера изменило Малху, или оно годилось только для
чужих. Он не успел спрятать изображение Арея-Марса.
_______________
* П р е с в и т е р - старейший. Первоначально его власть
равнялась епископской, впоследствии уменьшилась. В настоящее время -
священник.
Деметрий взял бронзу, брезгливо бросил.
- Я, недостойный, пытаюсь наставить язычников слову божию, ты,
еретик, смущаешь их души сатанинскими образами, - гневно говорил Деметрий.
- Что мне делать с тобой! Ты каялся в своем нечестии, отбыл эпитимью, был
прощен от нас, слабых служителей добра. Но вижу, ты не забыл проклятого
ремесла мима, обманщика людей. В Византии ты сидел в темницах, справедливо
уличенный в грехе; в Египте ты едва не впал в сатанинскую ересь манихеев.
Кафолические базилевсы запретили изображения дьяволов. Зачем ты смущаешь
варвара, отвечай!
Ромеи говорили на своем языке - Ратибор не понимал их. Он видел, как
Малх кланялся, часто-часто прикладывая три пальца ко лбу, животу, плечам.
В голосе Малха звучал страх, он умолял. Вот он на коленях, целует руку
Деметрия. Лицо строгого человека, подпоясанного веревкой, будто бы
смягчилось. Он положил руку на опущенную голову Малха. "Черный ромей -
хозяин Малха?" - спросил себя Ратибор, жалея нового знакомого. Для
Ратибора Деметрий был обманщиком, глупцом, который рассказывает
несбыточное и сам тому верит.
Малх поднял фигурку, опять бросил ее, плюнул. Да, он раб. Ни один
россич так не унизится и перед князьями.
Ромеи, не обращая внимания на россича, пошли вон. На берегу Малх
размахнулся, божок булькнул в Днепре. Согнув плечи, Малх поплелся за
Деметрием. Ратибор глядел на воду. Здесь, к устью Роси, не так глубоко.
Соображая течение, он метнул щепку. Потом разделся и пошел в воду.
В весенней речной мути глаза плохо видели, течение сносило. Пришлось
заплывать и нырять четыре раза. В свете солнца мягкие формы ромейского
бога войны показались Ратибору совсем непригодными для выражения мужской
доблести. Этот Арей - женщина по сравнению с Перуном. Ратибор уронил
бронзу на песок так же пренебрежительно, как Деметрий. И тут же подобрал.
Ромеи сами утопили свое достояние. Росские кузнецы сумеют выковать из меди
что-либо доброе.
3
Сверху сплывали челны. Помогая себе течением, они разумно держались
правого берега, чтобы не потерять речной стрежень в левобережных разливах.
Шли не росские челны и не ромейские корабли. У этих челнов носы были
высокие, острые, задранные круто, тупая корма с палубой. Хорошо осмоленное
дерево блестело на солнце. Приблизившись к Торжку-острову, вновь прибывшие
развернулись против течения, около устья Роси, и взяли к берегу. Гребцы,
видно привычные к плаванию, ладно и споро били веслами. На мелководье
головной челн бросил в воду рогатый брус на канате, плетенном из ремней. В
точности подражая первому, все остальные вытянулись вдоль берега.
Кое-где над высокими бортами торчали кожаные мешки. Виднелись лица
бородатые и безбородые, с усами и без усов. Гребцы, поднимая весла,
укладывали их вдоль бортов. Многие были почти голы - только в коротких
штанах. На потном теле, красном от весеннего загара, туго сидели браслеты
и ожерелья: желтые и светлые, гладкие, витые, чешуйчатые, кованные из
колец.
Жилистые руки подтягивали к бортам легкие челноки, которые тащились
на причалках за челнами.
На острове все, кто не спал, сбежались для зрелища.
- Дальние, дальние люди, - говорил Чамота. - Не пруссы ли? Гляди, вон
у того ожерелье желтого янтаря. Они и есть. На их Холодном море зимой дня
почти не бывает, а летом сплошь день стоит. Ишь как их нашим солнышком
напекло. Блестят, что медь чищеная.
Челноки приставали к берегу. Прибывшие выскакивали на песок, поднимая
вверх руки с открытыми ладонями в знак мира и дружбы.
- Будто и ильменцы есть, - продолжал приглядываться Чамота.
Россичи знали, что далеко-далеко, если плыть по рекам и тащиться
волоками на полуночь, есть край земли. Там Звезда-Матка стоит в небе куда
выше, чем на Рось-реке. Там пусто, темно, лед, снег. Туда прячется на лето
Мор+на-зима и ждет своего срока, пока пролетные птицы, уходя на юг к
Теплым морям, не запрут небо для тепла. Около этого края, на берегу
Холодного моря, живут люди славянского языка, по названию пруссы. А
поближе их, за днепровскими верховьями, есть озеро-море Ильмень. Около
него тоже живут славяне.
Высадившись, пруссы и ильменцы разминали ноги, утомленные долгим
сидением. Несколько человек, поздоровавшись с Чамотой, пошли вместе с ним
к ромейским шатрам, другие сбились в кучки, как, не думая, делают все при
первой встрече с незнакомыми.
Чужое манит к себе. Россичи без стеснения напирали на пруссов,
спрашивали. Пришлые не стеснялись. Один из них, немного постарше Ратибора,
упористо расставил ноги, цепляясь за песок горбатыми пальцами босых
ступней. Прищурившись, он закинул Ратибору шуточное присловье:
- За посмотренье платят, друг! Чего мне дашь за рассказ?
Его звали Голубом, не прусс, а ильменский житель. Не дожидаясь
ответа, Голуб продолжал:
- Далек Ильмень-батюшка. Отсюда, скажем, плыть туда до Днепру, пока
тот не измельчает до ручья. Потом челны тащат плоской гривой, там путь
пробит через леса, называется - Волок. От него водой идут к Ильменю-озеру
Мойскому. Там, на речках Порусья и Полисть, наш город Русса, а заложил его
брат Славена, сам именем Русс. Град большой, мужчин в нем наберется
больше, чем на твоем острове, друг Ратибор. А женщинам и девкам у нас
счета нет. Одно в пути плохо, уж трудно, как трудно тащить челны
переволокой через Волок. Там сильные люди нужны, слабым там - смерть,
брюхо лопнет. А ты челны посуху таскал?
Играя, Голуб взял Ратибора за руку, сжал пальцы будто по дружбе.
Дружба дружбой, но жесткая пятерня Голуба давила клещами. Тут не
сплоховать бы: не осилишь - или прощенья проси, или пальцы сломают.
Незаметно для других оба пустили в дело всю силу. Голуб улыбался, а
Ратибору виделось, как крепкие желтые зубы ильменского славянина недобро
скалились в русой бороде. Чужой хотел зло посмеяться над молодым россичем.
Не вышло... Чувствуя, как ослабела хватка, Ратибор выпустил руку Голуба.
Что его обижать, гость ведь. Тряхнув головой, Голуб поправил длинные
волосы - сбился ремешок, который их держал. И засмеялся:
- А хорошо у вас кормят, силы хватит у тебя волочить челн через
Волок-то!
У котлов закричали, зашумели очередные повара:
- Гей, гей, упрело варево-то, мясо от костей отошло!
Разобрав прибывших как пришлось, россичи повели их к котлам. Котлы
большие, емкие, не беда, что сверху черны в саже, ты в чашку смотри, там
хорошо ли? Навар по виду жирен и крепок. Мяса положено без счета и веса:
ешь не хочу.
Пруссы причалили к Торжку-острову не для случайного отдыха. Прошлым
летом, собравшись в числе около двух сотен, они поднялись от своего
Холодного моря. Пруссы называли его Волчьим. Плыли они по реке Болотистой,
она же Нево, до озера Нево. Оттуда, против течения реки Мутной-Волхова,
добрались до большого града ильменских славян, своих родичей. В граде
Руссе, на берегу пресного моря-озера Ильменя, пруссы торговали хорошим
железом и чудесным янтарем-алатырем. Железо пруссы брали и набегами и
торговлей в Скандии - горной стране, на северном берегу Волчьего моря.
Янтарь же собственный. Волчье море выбрасывает его на пологие берега
пруссов.
Об этом рассказывал ромеям глава дальних славян, избранный вожаком на
время дороги. При упоминании о янтаре ромеи шевельнулись. Камень-электрон
высоко, как золото, ценился на Средиземном море и во всей Азии. Прусс
вытащил из сумки почти прозрачный кусок, обточенный в форме яйца, и поднес
подарок старшине ромейских купцов. Электрон пошел по рукам, все любовались
редкостью. Внутри сидел, едва ли не живой, крупный шершень.
Пока ромеи мысленно оценивали драгоценный электрон, прусс решил не
поминать о вымененных в Руссе черных соболях, которых называли головкой
всех мехов. Дорогу же скрывать не приходилось. Из Руссы путники плыли
через Ильмень, поднимались против течения Ловать-реки. Не то они
запоздали, не то легла ранняя зима, но днепровские верховья хватило льдом.
Вот почему пруссы вышли на Днепр не летом, а весной.
Зимовали пруссы в граде кривичей. Жили без обиды хозяевам. Могли бы
побить мужчин, взять себе женщин и имущество. Но это дело дурное.
Прусс помянул о мирном житье средь кривичей без всякого умысла. Купцы
сочли его слова похвальбой. Живущих на волоках не обижают, чтобы не
расплатиться на обратном пути.
С первой водой пруссы столкнули челны. На Большом Торгу, под высоким
берегом Днепра, тесно, и ждать там нечего. Пруссы плывут в Византию. Не
возьмут ли их ромеи попутчиками?
Изо дня в день, из лета в лето, из поколения в поколение карикинтийцы
со страхом глядели в небо варваров и на дикие причуды Евксинского Понта.
На родине люди из года в год копят приметы - у ромеев давно-давно не было
родины. Подданные империи были потомками людей, слишком часто перемещаемых
прихотями владык и случайностью войн. Уже пращуры их - миды, ассирийцы,
эламиты, аравитяне, иудеи, италийцы, македоняне, эллины и сколько других -
являли смешение языков. Ромеи же были сплавом, созданием империи,
усиленной за последние десять поколений воздействием христианства:
базилевсы-императоры и церковь равно не считались с племенем.
Мир - в руке бога. Только бурям известно, сколько воды накопили
славянские леса, где никто не бывал от сотворения мира. Бог знает, когда
откроются днепровские пороги, пути же бога неисповедимы для смертных.
Пруссов не так много, чтобы разбить караван, а в беде они смогут помочь.
Но если в имперском городе пруссы станут бесчинствовать, ответит и
тот, кто показал разбойникам путь. Зачем пруссы хотят плыть в Византию?
Еще при Константине протоколарии записали законы о встрече посланников и
всех чужих, которые прибывают в империю. В границы Византии - Второго Рима
бьет волна хищных варваров. Поэтому законы приказывают: люди,
приставленные к чужим, должны остерегаться сказать им то, о чем чужие
спрашивают. Ничего не говорить, ничего не открывать! Посланникам можно
показывать лишь три вещи: множество подданных империи, благоустройство
сильных войск и крепость городских стен.
Открывавший тайны империи чужеземцу карался по закону мучительной
казнью, о которой не хотелось и поминать.
Однако те же законы разрешали быть менее осторожными со слабыми
соседями империи или с людьми, прибывающими из отдаленных земель. Пруссы -
жители северного края земли. Это ободряло купцов. Карикинтийские власти
допросят пруссов. А сейчас купцы надумали составить запись прусских речей,
чтобы префект мог уличить пришельцев во лжи, если те переменят слова.
- Мы хотим продать византийцам товары, - объяснил вожак.
- Продай здесь, продай нам и вернись к себе.
- У вас есть хорошее золото? - спросил прусс.
- Но почему ты хочешь плыть так далеко? - уклонился ромей от ответа.
- Далекий путь дорог...
В Средиземном море эллины когда-то уступали торговое первенство
только финикийцам. Потом Архипелаг попятился перед италийским Римом.
Однако в восточном углу Средиземного моря эллины удержали торговлю в своих
руках. А здесь, на Днепре, с эллинами никто не соперничал. С начала жизни
эллинских городов на северных берегах Евксинского Понта прошла тысяча лет.
Все изменилось, нет эллинов.
Еще живет их речь, богатая, великолепная для выражения и для сокрытия
любой мысли. Но и она уже изменяется, и все заметнее и заметнее расходятся
слово написанное и слово сказанное. А искусства? Из них сохранилось одно
ныне единственно нужное - великое искусство торговли. Оно не простое.
Торговля изощряет ум в уловках, учит язык скрывать мысли, сушит
сердце каждодневностью лжи. Лжет равно и богач, и мелкий торгаш вразнос.
Лжет взгляд, рука, движения тела. Лжет послушный голос, лжет походка и
даже лжет ухо, которое умеет вслушиваться, ловит скрытый смысл и там, где
его нет. Ромеи могли бы бесконечно долго играть словами с пруссами. Но в
цели пруссов не было ничего тайного. Решение, которое они приняли на
берегу Волчьего моря, не подвергалось сомнению даже в скучные месяцы
зимовки в черных избах гостеприимных кривичей.
- Клянусь мечом и копьем, - сказал прусс. - Наше сердце открыто, наши
желания просты. Продав товар, мы поступим на службу базилевса. Если верно,
что он дает воинам хорошую плату.
Малх слушал, отмечая нужное стилосом на вощеной дощечке. Он понимал,
что варвары были всегда обмануты и обобраны карикинтийскими купцами. Но
деньги возвращались к варварам, если не к тем, кого обобрали купцы, то к
другим.
Базилевсы постоянно откупались от своих воинственных соседей, делая
им подарки, чтобы удержать от вторжения. Империя платила
союзникам-федератам, укрепляя непрочные союзы. Империя выкупала потерянные
во время войн земли, поддерживала мир ежегодными взносами. Товары, золото,
серебро ходили по кругу. Содействовать этому вращению, сами того не
подозревая, собирались далекие киммерийцы-пруссы. Много варваров за
высокую плату служили империи. Базилевс Юстиниан любит содержать
воинов-чужеземцев. Репартий восхвалял щедрость базилевса:
- Кроме жалованья, за каждый день в году базилевс дает своим
наемникам-солдатам все и возобновляет утраченное. За потерянного коня дает
коня, за стрелу - стрелу, за меч - меч. Даже за сломанное стремя, за
порванную уздечку, за изношенный сапог базилевс платит не торгуясь.
Поэтому солдаты базилевса не боятся потерь. За храбрость в битве
полководцы награждают серебряными и золотыми ожерельями, браслетами,
перстнями. Тут же, на поле - солдат еще не успеет вытереть пот. В чужой
стране солдаты берут все, что захотят. Взятый город отдается солдатам на
день, два, даже на три дня.
"Это можно не записывать, - с иронией думал Малх, скромно согнувшись
над восковой дощечкой. - И того, что скажет Репартий дальше".
- Но, - говорил Репартий, - базилевс берет на службу тех, за кого
поручатся надежные люди. Поручительство стоит денег. Мы найдем вам
поручителей...
Свежий ветер безнадежно пытался заровнять истоптанный песок, рябь на
Днепре превратилась в низкие гряды белых барашков. Пролетная туча пролила
поспешные струи.
Сохраняя безразлично-внимательное лицо, Малх позволял своим мыслям
витать по их воле.
Пресвитер Деметрий внимательнее Малха вслушивался в беседу купцов с
пруссом. Греховны дела базилевса, думающего о мирском, пользующегося
мечами варваров! Все ложь, все соблазн сатаны, суета сует и всяческая
суета. Империя должна стремиться не к союзам с язычниками, а к
евангельской проповеди. Огнем надо подавить ереси в самой империи и
поднять священный лабарум Константина для просвещения и спасения варваров.
Принявший святое крещение спасется, закоснелый - погибнет. В походе за
Христа бог, ангелы и святые усилят воинство базилевса невидимым оружием, и
Второй Рим воцарится навечно, не как первый, источенный грехами, языческий
Рим.
Подняв глаза, Малх не мог сразу отвести их от сурового профиля
Деметрия. Страх овладел Малхом, он с дрожью вспомнил событие с россичем
Ратибором. Малх боялся себе признаться, что неуспех проповеди пресвитера
обещал ему самому мало хорошего. Простил ли его Деметрий? Если Деметрий
пожалуется префекту на Малха, соблазнявшего варваров, что с ним сделают? И
еще - Малх по-детски жалел погибшую фигуру Арея, обломок великого
искусства древней Эллады.
4
Шумно и весело братались хозяева-россичи с гостями - пруссами и
ильменцами. Вольные охотники из россичей отправились пошарить в затонах и
побродить по берегу за свежим мясом. Вернулись в груженных доверху челнах.
Туши серн, вепрей, диких коров были завалены сотнями и сотнями битой птицы
- гусей, лебедей, уток, водяных озерных курочек. Не челны плыли - чудища
пернатые. Сами охотники, облепленные пухом, походили на птиц.
Близ острова вольные рыболовы, развлекаясь широкоячеистым неводом, за
канаты тянули по отмели улов. Отбирали для себя полусаженных стерлядей,
осетров в человеческий рост, лещей не менее пяти четвертой от хвостового
пера до жабр, сазанов, толстых, как поросята. Мелочь отпускали на волю: не
нужна, пусть доспевает. На Роси от голода еще никто не умирал.
Гости насиделись на копченой и вяленой сухомятине. Торопясь, они в
пути не пополняли запас, накопленный зимней охотой, и сейчас, как волки,
пьянели от свежего мяса. Птицу щипали-гоили кое-как, горстью, пух летел по
всему острову. Сочна, вкусна дикая птица с прилета, пока еще не
истратилась на весеннюю любовь. Рыба же, печенная на раскаленных камнях,
приправленная густым медом, лучше всякой иной сладости.
В товариществе с Ратибором держались ильменец Голуб и трое пруссов,
из которых молодого россича привлекал ровесник по имени Индульф.
Индульф понравился Ратибору смелым лицом, вольным взором, ловкой
силой, которая сама просилась наружу при каждом движении. По росскому
обычаю полагается заботиться о госте в меру, без назойливости. Одно -
обычай, иное, когда дружба идет от души.
- Благодарю тебя за ласку, - говорил Индульф.
- Пришел бы ты к нам в слободу, там бы я тебя угостил, - отвечал
Ратибор. - Но скажи, ты нашего языка, хоть и говоришь не совсем по-нашему,
так почему же у тебя имя не наше?
- Было у меня имя другое, - ответил Индульф. - Мать и отец меня
нарекли Лютиком, по цветку, потом меня назвали Лютобором - за силу.
Потом... Жизнь посылает нам неожиданное... Мы ходили на челнах в Скандию,
страну озер. В бою я схватился со скандийцем, мы оказались равной силы,
равного умения. Другие скандийцы отступили, он остался один. Мы дали ему
уйти. Пруссы не любят нападать множеством на одного человека. Через день я
отстал от своих. Скандийцы окружили меня, я бы остался трупом на их
берегу. Тот человек не дал убить меня. Холодное Волчье море было нашим
свидетелем, мы смешали свою кровь и обменялись именами. Теперь его зовут
Лютобором, меня - Индульфом. Я не хочу больше нападать на скандийцев.
Поэтому сегодня я здесь, а завтра хочу быть на берегах Теплого моря...
Беседе помешал Голуб. Он предложил молодому россичу:
- Мы с тобой попробовали было силу. Давай еще поборемся, разомнемся.
У задорного ильменца осталась в сердце заноза, что не мог он пережать
руку Ратибора.
Любимая забава для мужчин - борьба. Самому ли побороться, посмотреть
ли, - одинаково хорошо. Все, кто услышал вызов, встали в круг.
Ссоры не было, и борьба пойдет только на испытание силы. Борцам
делить между собой нечего, кроме чести. Поэтому нельзя хватать за ноги и
бить ногами, запрещено тело рвать и давать подножку. За шею браться можно,
но не душить.
У соперников разгорелись сердца. Тут же объявились судьи, чтобы в
увлечении никто не нарушил честных правил.
Голуб, голый по пояс, притопывал ногами, разминал руки, глубоко
вдыхал, будто принюхиваясь, как пахнет днепровский воздух и что сулит
удалая забава в новом месте.
Как и все дети в Руссе, голопузым мальчонком Голуб шлепал босыми
ногами по весенним лужам, когда под заборами и в тени изб еще лежали
зернистые сугробы, черные от пепла очагов, с дырками, пробитыми
выброшенной костью. Была и другая забава - разбивать твердыми, как
копытца, голыми пятками лед застывших за ночь луж. Малый рано приучался ко
всякой работе и во дворе и в поле. Мешая дело с бездельем, мальчишки
плавали на ильменских отмелях - кто дальше, ныряли с причалов под челны -
кто глубже, кто кого пересидит под водой. Дрались палками, будто мечами,
били из самодельных лучков птицу, где ни попадись, метали палки-копья.
Мальчишки боронили, косили сено, жали хлеб, рано учились таскать
соху-матушку, вязали возы, ездили верхами, гоняя скот и табуны, рубили
лес, перетаскивали бревна на себе и на волокушах. Под присмотром суровых
старших учились владеть топором, могли собрать сруб на избу, сложить очаг,
сделать и насторожить силья ловушки на птицу и разного зверя. Голуб учился
и делал все, что делали все мальчишки, подростки и парни в большой
славянской семье, где несколько десятков взрослых мужчин и женщин
исполняли разумно-необходимую волю старшего в роде.
Защищенное реками и болотами, закрытое дубовыми рощами, сосновыми и
черневыми лесами, северославянское гнездо не испытало набегов чужеродных
полчищ. Приильменцам не грозили орды степных народов, висевших над Росью.
Они не знали войн, грозящих племени уничтожением. Бывали неурядицы между
собой же, ссоры и свары с близкими соседями - мерянами, чудинами, весью.
После нескольких десятков побитых голов стычки кончались мировой. В самый
злой час ссоры ни одна из сторон не замышляла поголовного уничтожения или
порабощения соседа, ставшего временным недругом. Главным оружием ильменцев
служил не меч, а рабочий топор.
Топором ильменский славянин учился владеть не как воин, а по воле
нужной работы, так же как кузнечным молотом, который тоже пригоден для
драки. И наездником был ильменец из-за трудовой нужды. Леса изобиловали
дичью - славянин владел луком, рогатиной. Богатая природа свои сокровища
сама не отдавала. Трудиться же стоило. Труд вознаграждался. Взяв одно,
рука тянулась за другим, деятельность везде находила себе применение -
только умей. К зрелости выковывались и сила тела и твердость духа.
По такой дорожке шагал и Голуб, с той разницей от других, что его
подкалывало беспокойство непоседы. Повзрослев, он не обзавелся семьей -
таких называли бобылями. Приходилось Голубу шататься по нетоптаным лесам с
ватагой товарищей в поисках пушного зверя, не боялся и один поискать
счастья. Он добывал, но не хранил добытое, которое весело уплывало меж
пальцев. Доживая третий десяток, Голуб изведал Север и начал мечтать о
новом. На Ильмене довольно слыхали о чудесном Юге, реках вина, сладких
плодах на берегу Теплого моря, о красивых женщинах. Пруссы же были не
прочь взять сильных мужчин для помощи в дальней дороге.
На борьбу с Ратибором Голуб вышел с силой, наращенной на широких
крепких костях. Спина его не ломилась и грудь не задыхалась под ношей
большего веса, чем он сам. Ноги умели носить хозяина с шестипудовым мешком
за спиной по кочкам, сквозь бурелом, по зыбким трясинам моховых болот весь
длинный летний день.
Так же, как Голуб, подрастал и Ратибор. Те же забавы, тот же труд, от
которых не просят пощады и куда слабому лучше не лезть. Так же жизнь
испытывала тело холодом, мерзлой слякотью, грубой пищей. Она сама
определяла - быть ли дальше парнишке или уйти вслед многим мальчикам и
юношам, слишком хилым, чтобы дожить до возмужалости и служить
роду-племени.
Но была и разница. Суровые дети Рось-реки чуть не с первым куском
хлеба на молочных зубах познавали себя будущими воинами. Желания и мечты
самых смелых устремлялись к слободе. Только там Ратибор нашел образец
доблести - воеводу Всеслава. Видимым, ощутимым условием доблести была
телесная сила. К первой силе, созданной трудом, слобода умела добавить
свою вторую - тяжкими воинскими упражнениями, в порядок которых был вложен
длительный опыт.
Судьи поставили противника на три шага один от другого и отошли:
начинай!
Борцы с опущенными руками, чтобы не выдать приема, следили друг за
другом: кто схватит первый, тот может сразу побороть, кто ошибется, тот и
ляжет.
На руках Голуба мышцы надулись шишками, напряженные пальцы
подогнулись, как выпущенные когти. На спине вздулись две подушки,
разделенные бороздою хребта. Мышцы на ребрах оттопыривали руки в стороны.
Голуб втянул голову в плечи, сделал шажок, еще шажок.
Ратибор ждал, расставив прямые ноги. Гладкий торс с выпуклой над
втянутым животом грудью не говорил о напряжении, грудные мышцы с пятнами
сосков были как плоские перевернутые чаши.
Голубу оставался еще один шаг. Он не решался. Испытав силу пальцев
россича, ильменец остерегался. "Обхватить бы сразу, грудь с грудью, тут я
тебя и сломлю", - соображал Голуб.
Отступив назад, еще назад, Ратибор заставил Голуба сначала широко
шагнуть, затем сделать бросок.
Для россича борьба с другом служила преддверием боя. Слобода учила
воина умению вынудить соперника открыться. Расчет должен был сочетаться с
силой и ловкостью удара. Ильменец же полагался на силу, на натиск, а там
будь что будет. Он не был воспитан для борьбы с неизвестным врагом.
Промахнувшись, Голуб не успел схватить Ратибора поперек тела, а
Ратибор поймал оба запястья Голуба. Упершись плечо в плечо, они теснили
один другого. Голуб был тяжелее, но ему не приходилось часами держать
между коленями двухпудовый камень. Он не мог так сжать ногами ребра коня,
чтобы тот, храпя, лег под всадником.
Обоим мешал песок, слишком сыпучий. Цепкие пальцы босых ног не
находили достаточной опоры.
Ратибор хотел пустить в дело прием, применявшийся в борьбе с быками.
Чтоб повалить быка, гнут упорно всем весом в одну сторону, приучая зверя
напрячь силы в другую. Бык не рвется, как иной зверь. Веря в себя, он
старается пережать человека, чтобы вырвать из его рук рога и ударить. По
напряжению шеи быка, по тяжести, которая сильнее и сильнее давит, человек
определяет нужное мгновение и вдруг, меняя руку, рвет туда же, куда
приучил давить быка. Потерявшись, бык поддается и падает на бок. Иной раз
насмерть хрустят его позвонки.
Ратибор и Голуб казались достойными друг друга противниками. Уже
сотни людей невольно сжимали круг, и добровольные судьи отталкивали назад
слишком увлекшихся зрелищем.
Малх ловко протиснулся в первый ряд. Он увидел не просто состязание
двух мужчин, а борьбу двух различных сил. Голуб - это воплощение земли,
грубой, тяжелой. Он похож на некоторые изображения Геракла-Геркулеса, в
которых полубог кажется утомленным собственным телом. Ратибор же
представился Малху подобием солнечного Аполлона. В его теле сила не цель,
а предлог красоты, вместилище духа.
Ратибор не видел восхищенного взгляда ромея, все его внимание было
поглощено Голубом.
Слышалось, как тяжело, с натугой дышал ильменец. Капли пота катились
по его лицу. Ратибор ощутил, как увлажнилась под его пальцами кожа Голуба.
Он не пытался свалить Голуба, но, внезапно выпустив его, успел
обхватить ильменца и поднять вверх, прежде чем тот пустил в ход руки.
Судьи закричали:
- На силу, на силу! - Они напоминали о том, что Голуб не имел права
отбиваться ногами.
Прижатые к телу руки делали ильменца еще шире. Ратибор не смог
сплести пальцы на спине Голуба и все же держал его в воздухе, не давая
вырваться.
Для Малха это была скульптурная группа, он вспоминал миф об Антее и
Геракле.
Ратибор почувствовал, что Голуб перестал сопротивляться. Россич не
повалил противника, чтобы победоносно прижать плечи к песку, а просто
поставил его на ноги и отступил.
Голуб не рискнул продолжать борьбу, не захотел и срамиться
бахвальством.
- А и силен же ты, - признался он, - а крепких людей родит Днепр ваш.
"Молодой славянин не только силен, он благороден, - думал Малх. - Он
мог бы грубо воспользоваться победой - не захотел. Какой путь проложили бы
женщины такому атлету при дворе базилевса! Во времена императрицы
Пульхерии он встал бы всемогущим с ее ложа. Но и ныне женщины слишком
много значат при дворе, они заставили бы заплатить за твою силу..."
Беспокойный ум Малха, знавшего успехи в театре и клоаку церковной
тюрьмы, нашептывал о свежей крови варваров, о новых источниках, от которых
могло бы возродиться величие простой жизни. Но христианин напоминал
философу безнадежную истину: не вливают молодое вино в старые мехи.
Разъедающее сомнение говорило Малху - он сам этот старый мех, изношенный,
потерявший прошлое, лишенный надежды на будущее.
Круг, образовавшийся около борцов, распался, только Малх задумчиво
глядел на растиравшего себе руки и грудь Ратибора.
- Ты настоящий боец. - Слова прусса Индульфа, обращенные к Ратибору,
вывели Малха из задумчивости. - Ты хочешь ли помериться со мной?
- Да, если ты хочешь. Будем бороться? - ответил Ратибор.
- Нет. Я борюсь со своими, чтобы тело сделалось сильнее. Настоящая
борьба мужчин лишь с оружием в руках и когда ждет смерть. Мужчину узнают
не только в борьбе - ив стихиях. Мы не саламандры, чтобы войти в огонь, и
умеем летать лишь во сне. Остается вода. Ты хочешь состязаться в воде?
Не только Малх, но и другие ромеи на этом безыменном для них острове
умели понять красоту тела молодых варваров. Лениво расходившиеся зрители
остановились. Россич был чуть выше прусса, его ноги и шея были немного
длиннее. В поясе оба были одинаково сухи и стройны, без капли жира. Может
быть, ноги россича были излишне мускулисты для строгого канона; вероятно,
упражнения с камнем и конем не входили в программу эллинской атлетики.
Плечи Индульфа были более покаты, что считалось красивым. Кисти рук
Ратибора были грубее, чем у Индульфа, - россич больше работал руками. Но
длиною пальцев он едва ли не превосходил прусса... Трудно было бы сделать
выбор.
Малх думал о том, что уже задолго до наступления новых времен никто
не удивлялся пастухам, которые беспрепятственно взбирались на вершину
Олимпа в поисках капризной козы. Могучая и плотская религия древней Эллады
сменилась пустыми для мыслящих людей обрядами, якобы нужными для
простолюдинов. Авгуры еще, как в древности, читали судьбу, ожидающую
империю, по полету коршунов, а очередные императоры уже объявлялись
богами, бессмысленно увеличивая население несуществующего Олимпа.
Отточенная в софизмах мысль, богатая литература, великолепная архитектура
и скульптура заменили добродетели предков. Но Империя рано начала
опасаться вольнодумства. Петь хвалы императору, а лучше всего - молчать и
подчиняться. Ныне прошло более двухсот лет со дня объявления миланского
эдикта императора Константина. Опасная религия рабов и угнетенных
обуздана, обращена в лучшую опору власти, которую когда-то была готова
сокрушить. Торжествующие церковники добили литературу. Два столетия
христиане уничтожали бесовские мраморы, но скульптура еще жива. Искусство
изображения сохранялось. Ведь статуя злодея могла быть таким же прекрасным
произведением, как Диана, Лаокоон или Зевс. Кому-то ведь нужно было ваять
императоров и императриц, возводить здания и украшать их, дабы
свидетельствовать о величии империи. Еще сохранялся взгляд на тело мужчины
как более совершенное по сравнению с отягощенным излишней плотью телом
женщины. Христианство с почти бесплотными образами святых, скрытых
одеждой, не могло ничего противопоставить заветам былых эстетов.
Дождавшись, когда соперники вошли в воду, ромеи занялись своими
делами.
Только россичи ныне оставались на острове; пора купцам кончать торг и
возвращаться. Чамота и старшие оказались терпеливы. Они получат больше
других, но немногим. Правда, на кораблях осталась лишняя соль, но ромеям
нельзя сбивать цену, славяне памятливы, один год испортит много будущих.
Потом, уже на обратном пути, купцы ее высыплют в воду для облегчения
груза. В озерах у Меотийского болота соли бесконечно много. И достается
она вовсе не с таким трудом и не с такими опасностями, о которых хитрые
купцы любят рассказывать легковерным покупателям.
В последние три дня Днепр заметно опадал, но сегодня вода
остановилась. Это был признак дождей, пролившихся в верховых лесах.
Впадая в Днепр, Рось образовывала на его правом берегу длинный мыс -
им она прикрывалась от старшего брата. От этого мыса до острова было с
версту. Голова Торжка отбрасывала Днепр к его левому берегу.
Кто раньше коснется мыса, кто опередит соперника, вернувшись на
остров? Мутная вода была так холодна, что тело сжималось, затрудняя
дыхание. В первые мгновенья пловцы невольно пустили в ход всю силу. Когда
кожа привыкла к холоду, они подчинили движения расчету.
Достигнув мыса, пловцы имели право выйти на берег согреться.
Естественные условия делали состязание более жестоким, чем казалось на
первый взгляд. Отставший, конечно, не захочет терять время на отдых и
может окоченеть на обратном пути.
У берега острова течение почти не чувствовалось. Ближе к середине
река, прорывая русло в наносах песка и ила, подхватила пловцов. Стало еще
холоднее. Вначале, у берега, Ратибор опередил Индульфа. Сейчас он понял
расчет прусса. В стержне-струе Индульф поплыл во всю мочь. Он делал частые
взмахи, зарывая под себя согнутые в локтях руки. Голову он держал под
водой, поднимая лицо для редких вдохов. Ратибор не умел так плавать и
потерял преимущество первого броска.
Течение сносило. Какие-то крупные рыбины вдруг заметались под
Ратибором. Ему показалось, что жесткий плавник уколол его в грудь.
Перегнав, Индульф продолжал удаляться. Прусс поступил правильно, он
быстрее проплыл трудное место. Здесь вода шла тише, соперника почти не
сносило. Он был ближе к мысу, чем Ратибор.
Везде, как и в бою, есть своя уловка, свой расчет - побеждают
умением. Ратибор сделал ошибку.
Россич не понимал трудности борьбы с пруссом, выросшим у моря. С
раннего детства прусса сурово приучили к стылой воде стылого моря, он знал
не простой ток речных струй, а предательскую игру прибрежных течений.
Индульф увлек Ратибора на поле, где сам он был сильнее, умелее.
Усталости Ратибор не чувствовал, тело слушалось. Примирившись с
мыслью о возвращении без отдыха, он следил за Индульфом. Озяб ли он,
решится ли выйти на берег, растереть ноги на солнце?
Нет... Ратибору оставалась еще полусотня шагов или взмахов, когда
Индульф достиг мели. Встав, прусс сразу оказался по пояс. Разбрызгивая
воду, он выбежал на песок, поднял руку в знак первого успеха и снова
бросился в Днепр.
Достигнув берега, Ратибор поступил иначе. Гладкий бережок,
оставленный отошедшим Днепром, был тверд и ровен, как уложенный тесинами
пол. Ратибор побежал вверх по течению. Бежать голым тому, кто умел бегать
с тяжелым мешком за спиной версты, не переходя на шаг, было все равно что
лететь на крыльях. Он пробежал сотни три шагов, не заметив. Условие не
препятствовало такому приему.
Индульф, успев преодолеть почти треть расстояния, плыл прямо против
течения. Ратибор плыл наискосок вниз. Их дорожки должны были встретиться
на острове, где борцов уже ждали.
Ратибор не заметил разницы в тепле береговой воды - тело застывало.
Незаметно для себя пловец коченел. Его и прусса разделяло шагов
тридцать-сорок. Сейчас течение помогало Ратибору и препятствовало
Индульфу.
Теряя быстроту, Индульф плыл иначе, чем вначале, голову он не
погружал, плечи поднимались выше, чем надо. Лицо прусса исказилось, как от
боли и досады. Ратибор подумал о судороге, которая могла поразить
соперника. Так было однажды и с ним. Летом на дне холодного омута его
поймала непонятная, как заклятье, боль, впившаяся сзади в голень.
Ратибор позволил теченью снести себя ближе к Индульфу. Еще немного, и
оба почувствовали мель. Для зрителей никто не победил. Посинелые соперники
вернулись на берег плечо к плечу. Индульф держался прямо, но Ратибор знал,
что это дается нелегко: на левой икре прусса вздулась шишка.
Накинув плащи, они отогревались под лучами солнца, разминая
одеревеневшие пальцы. Повторить состязание никто другой не решился.
Безделье сменилось спешной работой. Купцы договорились с пруссами,
закончили торг с россичами. Пора, пора вниз, пока не открылись пороги.
Ромейские корабли подтянулись ближе к берегу. Челны россичей
образовали мосты между берегом и кораблями. С кораблей сносили мешки с
солью, короба с сушеной сладостью - коричневыми абрикосами без косточек,
сморщенными черными сливами, пахнущими дымом, виноградом, засушенным
цельными кистями. Раскатывались, измерялись яркие ткани с нарисованными
цветами, птицами, зверями. Разгибались и тоже измерялись жгуты для
браслетов и ожерелий, сплетенные из меди, гибкой бронзы, белого серебра.
Украшения отдавались покупателям в маленьких ящичках из кедровых
дощечек, что делало еще более заманчивыми затейливые изделия из олова и
медных сплавов. Ножи с тонкими лезвиями проверялись на гибкость клинка.
Сухие, почти невесомые стручки красного перца продавали счетом на
десяток. Оставшийся лом и семена отдавались покупателю даром. Старшие
пробовали, не прогоркло ли оливковое масло, запуская длинные палочки в
узкие горлышки высоких глиняных фляг.
Разгрузившись, купеческие корабли поднялись над водой и вновь осели
под тяжестью зерна. Россичи таскали кожаные мешки с зерном на спине,
придерживая их обеими руками за углы, похожие на свиные уши. Ромеи
помогали и следили за равномерностью укладки. Просмотренные кожи и шкуры
закатывались и сильно стягивались ремнями - так они занимали меньше места.
Круги воска забивали вниз, укрывая от солнечных лучей. Ромеи натягивали
поверх товара сшитые выделанные кожи для предохранения его от дождя и
росы. Один за другим приняв груз, корабли отходили от берега на всю длину
якорных канатов. Опасались, что Днепр обмелеет за ночь еще больше.
Пруссы и ильменцы не принимали участия в чужом деле. Порасспросив
россичей, они на всех своих челнах отправились к левому берегу Днепра
поискать свежего мяса и рыбы. Невод у них был свой и не один. Не забыв
привезти дров, добычливые охотники позвали россичей к своим котлам,
отвечая на гостеприимство.
Светлая заря сменилась луной - серебряным щитом россичей, мрачной
Гекатой прежней Эллады, Солнцем Мертвых персидских магов, Ночным Солнцем
воровских шаек Византии. Луна выбелила печалью истоптанный песок,
коротенькие тени от рытвин испестрили Торжок-остров. Завтра люди уйдут
отсюда, дожди смоют следы, изломанные кусты дадут новую зелень, ветер
развеет прах костров.
В последний раз пресвитер Деметрий стучался в росские сердца, взывал
к росскому разуму.
Россичи не были глухи к могучей поэзии Библии. Их увлекали рассказы о
событиях, случившихся где-то далеко, где люди, деревья, земля и сам воздух
другие. И вдруг вторгалось чудесное, невероятное, вызывая недоверие к
проповеднику, превращая сказание в сказку.
Не находилась заветная тропка. Утомившись безуспешностью труда,
Деметрий озлобился и невольно мстил слушавшим. Самые мрачные образы
бедствий, обещанных строптивому Израилю его жестокими пророками,
вдохновляли речь христианина перед язычниками.
Наслушавшись проклятий, князь-старшина Чамота перебил сердитого
ромея:
- Тебе кто сказал, что наше семя погибнет? И что за вред мы кому
причинили?
- Вы противитесь, - ответил Деметрий. - Вы отвергаете истинного бога.
Он вас накажет.
- Неправда! - возразил Чамота. - Как же нам довелось обидеть твоего
бога, коль мы его и в глаза не видали! Ты на него солгал, ты и бойся. Это
ты сам хочешь нам дурного. Мы, россичи, в лесу сидим, но не слепы белым
днем, как совы. Я ж тебя понял, черный человек. Скажи, от кого узнал, что
на нас Степь ополчается?
- Нет, нет, ты меня совсем не так понял, - отказывался Деметрий. - Я
предупреждал о гневе божьем в любовной заботе о ваших душах. Я еще раз
прошу тебя позволить мне остаться среди вас. Узнав меня, ты найдешь во мне
друга.
Чамота досадливо отмахнулся.
- Эк ты! Я про одно, ты на другое отводишь, след путаешь, как лукавый
лис. - Чамота положил руки на плечи Деметрия. - Коль ты друг, то
признайся! Была от ромеев засылка послов к хазарам? Гляди на меня! Когда
было? С чем послы ходили?
Деметрий был готов на мученичество, но грубость Чамоты оскорбила
пресвитера, перед которым сгибалась вся Карикинтия. Сбросив руки Чамоты,
Деметрий отступил, едва сдержав гнев:
- Я слуга бога. Мне чужды дела светской власти.
- Нет, ты просто скажи, без увертки, - настаивал Чамота. - Ходили
ваши послы к хазарам иль не ходили?
Прошлым летом какое-то посольство, прибыв морем в Фанагорию, побывало
в хазарском городе Саркеле. Ни само посольство, ни его цели не
интересовали пресвитера Карикинтии.
- Через Карикинтию никакие послы не проезжали, твердо сказал
Деметрий, не греша против правды.
- Так ты говоришь, что от ромеев никаких посылок к хазарам не бывало?
- настаивал Чамота. - Так тебя понимать?
По церковным канонам, которым непререкаемо верил Деметрий, каждый
священнослужитель за ложь лишается богом благодати, таинственно получаемой
при посвящении в сан.
- Слышал я, что базилевс через другой город, не через наш, сносился с
хазарами. Но о чем, того я и никто в Карикинтии не знает.
- Эй, други-братья! - воскликнул Чамота. - Добро этому человеку
вещать нам беды будто бы от ромейского бога, когда сами ромеи дружат с
хазарами и на нас Степь наущают!
Разом ответил Чамота и на угрозы Деметрия, и на его просьбы остаться
у россичей.
Деметрий не мог согласиться с пораженьем. Как! В словопрении лесной
язычник оказался сильнее служителя церкви, изощренного в диспутах! Нет,
нет! Слуга бога не обманется видимостью телесного образа. Это сам Дьявол,
Отец Лжи, говорил языком славянина. Деметрий громко читал заклинание:
- Да воскреснет бог, и да рассеются враги его...
Индульф пригласил к своему костру Ратибора и несколько россичей.
Пруссы и ильменцы братски смешались с хозяевами острова. В их кружок гибко
втерся ромей Малх. Он жадно приглядывался, вслушивался, улыбался, стараясь
понравиться всем.
Малх успел создать себе мечту: пристать к пруссам и вместе с ними
уехать, вернее - бежать в Византию. Кто там помнит осужденного еретика
актера и философа! Папирус приговора давно съеден мышами и муравьями.
- В воде я узнал тепло твоего сердца, - говорил прусс намеком,
понятным одному Ратибору. - Таков настоящий воин в соревновании с другом.
Послушай, жизнь так быстротечна! Нам нужно спешить...
Индульф рассказывал о темных лесах, растущих на каменных горах у
Волчьего моря. Там северный край мира, плавающего в беспредельном океане
моря.
Индульф ушел из дома, чтобы познать пространство мира и коснуться его
второй границы на берегу океана. Его манили белые дома из камней, полные
золота, серебра и особенных женщин. Мужчина хочет все видеть и всем
обладать. Ратибор грезил, воплощая слова прусса в собственные образы,
неясные, как облака, заманчивые, подобно снам.
- Иди с нами, - звал Ратибора прусс, - возьми своих друзей, здесь
настоящие мужчины, для вас найдется место на наших челнах. Иди, я полюбил
тебя, у меня не было братьев.
Нет, Ратибор не может бросить слободу. Пусть лучше Индульф остается.
Рось-река прекрасна, и будет война, придут хазары или другие воины из
степи. Индульфу дадут жену.
Ратибор возражал, а сердце щемило желание - уйти вместе с пруссом.
- Нам горько обоим, - угадывал Индульф, - ты не должен уйти, я не
могу остаться. Подумай, воин обязан стремиться к невозможному, счастье
мужчин лишь в одном - в невозможном. Слушай же, россич, - говорил Индульф,
- у нас есть сказка о счастье. Вот ночь и зима, вот воины сидят у костра в
темном лесу, и разбуженная птица проносится над пламенем. Счастье в жизни
мужчины так же быстротечно, как тепло, которое лишь на миг ощутила птица.
Только невозможное греет сердце воинов, только погоня за ним...
Голоса людей на острове становились то громче, то тише, как голоса
птиц, пролетная стая которых спустилась на отдых. Как птицы, смолкли и
люди. Под высокой луной все спали у подернутых пеплом костров. Днепр
беззвучно колыхал корабли и челны. Наступала прохлада, в поймах густели
туманы. Будто братья, рядом спали прусс, россич и ильменец. Один
беспокойный Малх последнюю ночь на острове провел без сна.
Едва загорелся восток, как отплывающие ромеи разбудили Торжок-остров
звучным зовом корабельных колоколов.
Прощаясь, Индульф отдал Ратибору скандийский нож с желтоватой
рукояткой из клыка моржа. На водяном узоре железа были вытравлены странные
знаки. Россич отдарился тяжелым ножом работы родового кузнеца с рукояткой
турьего рога.
- Быть может, когда-либо увидимся.
- Быть может, желанья исполнятся.
Шел добрый день для начала пути. Ночи обещали быть светлыми. Ромеи
торопились. Малх попрощался с Ратибором странными словами:
- Да хранит тебя Зевс, которого не было, и человек Христос, который
умер не воскресая.
За последнюю ночь Днепр убыл на три пальца, отмеченных на вбитых
ромеями водомерных колах.
Для россичей кончился короткий праздник весеннего торга. Когда Днепр
войдет в берега, степь просохнет.
Когда степь просохнет, может быть, придут хазары.
5
В пустыне днепровских вод, в диком безлюдье берегов, растянулся
многоверстный караван. Шестнадцать высокобортных купеческих кораблей с
косыми парусами на мачтах влекли длинный хвост - по четыре, по пять
груженых челнов. Не просто управляться с ними.
Семь прусских челнов, которые казались маленькими по сравнению с
кораблями ромеев, шли сзади. Паруса у пруссов были прямые, годные лишь для
попутного ветра. Не то что у ромеев, которые играют парусами, принимая
перемену ветра. Пруссы больше полагались на весла. Сильные гребцы, они
могли бы и без парусов опередить ромеев. Но союз заключен, идут вместе.
За обещание поручительства пруссы дали своих людей на челны в помощь
ромеям. Дали, не оговорив цену, за что заслужили скрытое пренебрежение
купцов.
С челна купца Репартия ромей Малх печально оглядывался на пустой
остров. Потом песчаная коса утонула вдали, кончилось удивительное
путешествие в глубь скифской земли. Что ждет в Карикинтии ссыльного?
Временный хозяин Малха купец Репартий скажет: "За моим столом тебе всегда
найдется место".
Репартий любил поболтать, лежа за трапезой. Для него Малх был редким
в Карикинтии собеседником. Но нельзя злоупотреблять гостеприимством,
неимущий гость рискует превратиться в шута-лизоблюда. Хороший обед
три-четыре раза в месяц - все, что нищему следует получить от
благожелательства богатого.
После того как в Карикинтийском порту с его ног сбили цепь и
выпустили с галеры, Малх вообразил, что уменье писать выручит его в
дальнем захолустье империи. Он ошибся. Через неделю местные писцы донесли
архонтам на неожиданного соперника: Малх нечестиво соблазняет заказчиков.
Архонты следили за порядком - малейшее свободомыслие преследовалось
привычно, веками. У доносчиков нашлось доказательство - письмо, в котором
неудачливый писец забыл поручить адресата заботам святого, чье имя тот
носил. Архонты, пригрозив тюрьмой, запретили Малху заниматься этим
ремеслом.
Малх мог бы преподавать грамоту, обучать желающих логике и риторике;
как бывший актер, он владел искусством красноречия. На старой земле, в
Элладе, в Италии, на Босфоре, он нашел бы себе кусок хлеба: там, среди
громадных скоплений людей, еще возможны многие вольности. В окруженной же
язычниками колонии священнослужители были бдительнее своих собратьев в
метрополии. Христианская церковь цепко держала в руках обучение, свирепо
наблюдая за ересями, таящимися в глубинах душ. Церковники видели ересь в
каждом слове, которое не повторяло в точности ныне признанные тексты
священных постановлений. Купцы, яро храня тайны, сами вели торговые книги
и переписку или пользовались обученными рабами, над которыми имели право
жизни и смерти, как над домашним скотом.
Здесь крылся выход. Малх по договору мог пойти в клиенты, исчезнув в
рядах слуг богачей. Отказаться от последнего призрака свободы? Никогда.
Оставалось одно - снова в дом сереброкузнеца, помогать хозяину и
работникам мастерить грубые для вкуса Малха украшения из меди, олова,
бронзы. Купцы заказывали дешевые хрупкие вещицы для продажи варварам.
Добрый хозяин, ценя ловкость рук Малха, давал ему кров и скромную пищу за
несколько часов работы в день. Хозяин был справедлив. Труд Малха не стоил
большего. К большему Малх и не стремился: ему была противна возня с
горнами, с горячим металлом, плавильными формами, молоточками и резцами.
Со многим еще можно примириться. Не иметь никого, кому открыть душу,
зная - тебя поймут, на тебя не донесут, - вот что сушило мозг Малха.
Мысли, которые человек вынужден носить молча, разъедают душу, как кислота
- железный сосуд.
Но Малх хорошо помнил Александрию. Империю наводняли шпионы-наушники;
соглядатаи умели вызывать на откровенность, чтобы поживиться долей
имущества, которую закон давал доносчику. Потом в дела совести впивались
болезненно-подозрительные священники восторжествовавшего христианства.
Малх вспомнил Деметрия и содрогнулся.
Зимой Карикинтия страдала от ледяных ветров, злобно несущихся с
северо-востока. Земля стыла, брызги волн превращались в ледяную крупу.
Малх не имел хорошей одежды. В такие дни даже работа у горна казалась
заманчивой. С наступлением сумерек Малх ложился на узенькую кровать под
лестницей, ведущей на верхний этаж, закутывался в овчину. Положив голову
на кожаную подушку, он вспоминал о том, что свод, поддерживавший лестницу,
уже был однажды нарушен землетрясением. Если случится еще толчок... И Малх
засыпал без страха, без жалости к себе.
Репартий не приказал - просил Малха плыть на хвостовом челне. Корабль
купца тащил пять купленных челнов, груженных ценным товаром. Кроме Малха,
гребцами на челне сели прусс Фар и один из рабов Репартия. Плосконосый,
плосколицый, с жесткими черными волосами, раб имел особенные глаза: косо
прорезанные веки подгибались у носа внутрь, не раскрываясь, как у ромеев,
египтян, сарацинов, персов, готов, славян. Сильный, молчаливый до немоты,
он родился где-то на восточном краю мира. На рынок рабов он попал вместе с
другими пленниками, пойманными войсками полководца Велизария во время
одной из войн с персидским императором Хозроем Великим. Раб отзывался на
имя Гавалы. Малх думал, что на родине его звали иначе. Гавала - имя
персидское, а этот человек совсем не походил на перса.
Карикинтийские ромеи остерегались покупать рабов из гуннов, хазаров
или славян, родина которых начиналась сразу за городскими стенами. По
древнему, хоть и никем не записанному закону, рабы увозились подальше от
родных мест. Такому, как Гавала, бежать было некуда. Он даже не мог
указать, где его родина, под какой звездой. До нее, наверное, было не
меньше ста тысяч стадий - расстояние, невообразимое для ума. Гавала был
крещен, что обеспечивало ему хорошее вознаграждение в загробном мире за
бедствия в этом. При крещении Гавала получил христианское имя Петр. Святая
вода освободила Петра от грехов язычников Гавалы. На его голой, безволосой
груди болтался медный крестик на сальном шнурке.
У другого попутчика Малха, прусса Фара, в рыжих волосах путался
крохотный амулет, мешочек из тонкой кожи. Что там скрывалось, Фар не знал,
в чем уступал Гавале-Петру. Может быть, череп летучей мыши, утопленной
колдуном в крови весенней ночью, когда луна идет на прибыль. Или косточки
из пальца исполина, ноготь дракона. Может быть, и вещь, которую нельзя
называть даже шепотом. Чем страшнее она, тем действительнее заклинание
счастья.
Для гребцов назначались места среди груза. Одно ближе к носу, другое
у кормы. У кормы, почти рядом с собой, Малх посадил прусса. Ромей обязан
был следить за расстоянием, избегать рывков, столкновений.
Последний челн напоминал руль корабля. Иногда Малх приказывал
работать веслом только одному гребцу, порой гребли оба. На поворотах
хвостовой челн помогал длинной вязке описать правильную кривую.
Туго перевязанные шкуры лежали, как бревна. Чтобы увидеть два
передних челна из четырех, Малх был вынужден вставать. Ромей был силен и
ловок, широкое весло гнулось в его руках, а сам он успевал использовать
каждую минуту для разговора с Фаром.
Сколько слов было в запасе у Фара? Тысяча? Две? Не больше трех тысяч,
конечно. Впрочем, их никто не считал. Простота грамматики возмещалась
интонациями произношения - в них-то и было все дело. Научись их ловить,
запоминать, как музыкальные такты, и узнаешь язык. Несколько десятков
глаголов и названия двух-трех сотен вещей уже позволяли объясниться.
Днепр заметно спадал. Еще недавно, когда корабли поднимались по реке,
Малху запомнилась безбрежность разливов. Особенно поразителен, даже
страшен был левый берег - ожившее предание о всемирном потопе. Устья
днепровских притоков слились воедино, и коренной берег обозначился здесь и
там островками, в которые превратились вершины холмов. Даже взобравшись на
мачту, Малх не мог разглядеть конца разлива. Теперь разлив потерял
грандиозность.
Ромеи торопились. Пучины вод жили своими законами, силы людей
казались ничтожными. Мир коварных чудес порождал постоянное беспокойство,
постоянную неуверенность. На кораблях гребли все, помогая парусам, даже
хозяева садились на места выбившихся из сил рабов, работников и клиентов.
Отдохнув, раб добровольно сменял господина. Страх уравнивал.
Купцы и кормчие много раз поднимались и спускались по Днепру. Вожак
каравана совершал свое двадцать третье путешествие. Но тревога, пусть
тщательно скрываемая, давила и его. Мир воспринимался как торжество
беззакония, распространявшееся и на природу. Христианство, проклявшее все
проявления плоти, как дьявольский соблазн, обрекало грешника смертельным
опасностям. Счастье было обещано праведниками, каждый щеголял
благочестием, но кто же искренне сам перед собой счел бы себя святым в
минуту опасности!
Испытующий и карающий бог мог приготовить ловушку на днепровских
порогах. Ведь божеству довольно на миг отвести руку, чтобы ад поднял
голову. Что в подсказках опыта! Да, пусть приметы говорят о высокой воде
на порогах. Нельзя успокаиваться, все в руках божьих, никто не знает меры
терпения бога. Он захочет - и камни всплывут над водой. Хорошо, коль
наказание ограничится мучительным трудом волока. А если бог пришлет
кочевников?
Ромеи спешили. Вожак каравана указывал путь, все стремились держаться
струп его корабля, поворачивать там, где прошел передний.
Сулу и Псел миновали вечером, луна еще не всходила. На переднем
корабле часто-часто зазвонил колокол. Вожак поворачивал к высотам правого
берега. С носа бросили свинцовый шар на шнуре, чтобы определить глубину.
Разведывая, головной корабль вошел в тихую воду и уже греб против течения
вдоль берега. Заговорила труба: главный кормчий передавал указания флоту.
Стаи чаек, гусей и уток, устроившиеся было на ночлег, тучами взмывали в
страхе перед чудовищами, издающими неслыханный рев. Головной корабль
метнул якорь, указав место стоянки. Совершая маневр с удивительной
точностью, остальные корабли заняли места у берега. Утром им останется
совершить пол-оборота, чтобы восстановить прежний строй.
Пруссы любовались искусством ромеев. Люди Теплых морей прекрасно
владели своими высокобортными большими кораблями.
Будильные петухи возвестили рассвет, вместе с пробуждением воскресла
тревога. Зов труб и звон корабельных колоколов колебали воздух, изгоняя
молчание ночи. Странные звуки расходились в пустыне, подобно кругам на
стоячей воде.
Шел час между совой и вороной. Ночная птица уже убралась в дупло, а
дневная воровка еще сидела на дереве. На западе опускалась луна, на
востоке белело небо. На земле еще длилась ночь, но воды светлели ожиданием
дня.
Главный кормчий дал сигнал отправления. Кто не успел съесть свой
кусок, пусть ест за работой и ловит горстью речную воду.
Ниже устья Ворсклы правый берег повысился и приблизился. Здесь
течение заметно уменьшило скорость. Приближались теснины, которые
сковывают разливы Днепра после впадения Самари. Великая река тихо
направляла свои воды прямо на восход солнца. Ветер сегодня не помогал, и
ромеи шли только на веслах. Сняв одежду, обнаженные гребцы обливались
потом и жадно хватали воду, охлаждая горячие тела. На челнах все работали,
чтоб помочь кораблям. Когда канаты между челнами натягивались,
свидетельствуя о лени гребцов, на корабле ударами колокола выбивали число,
обозначающее номер челна: хозяин предупреждал о грозящем наказании.
Вопреки общим усилиям в этот день караван прошел не более шестисот
шестидесяти стадий, или около ста двадцати верст. Ветер так и не захотел
помочь; люди выбивались из сил. До теснин осталось стадий до ста
шестидесяти. Вожак каравана счел такое удаление достаточным для
безопасного ночлега.
Даже когда вода покрывала камни порогов, не только плыть, но и
приближаться к ним в темноте считалось рискованным. Разоблаченные
христианством лживые боги бежали из пределов империи в земли варваров.
Ослабевшие перед знамением креста, озлобленные изгнанием, друзья сатаны
находили пристанище в диких горах и степях.
Лишившись жертвоприношений и храмов, лживые боги голодали, болели. Но
только святой мог позволить себе роскошь бесстрашия перед ними.
В днепровских порогах жили и местные дьяволы, против них молитвы
бессильны. Привлекаемые, как многие, чудесным и ужасным, жители Карикинтии
утверждали, что ночами над Днепром появляются чудовищные когти и топят
корабли, губя людей без пощады. Когда вода обнажает пороги, днепровские
дьяволы даже днем осмеливаются угрожать смельчакам. Там, в реве воды,
таится хохот сатаны, как железо меча в дырявых ножнах.
Корабли втягивались в тихий затон, избранный вожаком. Затопленное
устье безыменного ручья образовало порт, спокойный, как закрытый стенами
византийский Буколеон, гавань базилевсов.
Малх прыгнул на ставший рядом челн пруссов, а с него - на один из
челнов, купленных каким-то купцом у россичей. Там, раздевшись донага,
держа над головой узел с одеждой, ромей осторожно сполз в воду. До
затопленных кустов берега было не больше двадцати шагов.
Малх хотел навестить Репартия. Корабль купца-хозяина подтянулся так
близко, что на берег перебросили доску. Вдруг Малх услышал свое имя - на
прусском челне Фар разговаривал со своими.
Люди, проводящие большую часть жизни вне крова, привыкают говорить
громко. Малх уловил похвалы, расточаемые ему Фаром.
Ромей медлил, принимал позы человека, о чем-то размышляющего. Э,
теперь его окликают. Да, Фар просит подождать.
Пруссы не захотели прыгать в воду, как Малх. Фар спросил:
- Глубока ли вода?
- Да, можно подойти, причалить, - ответил ромей.
Прусский челн подался вперед - выбирали якорь. Потом гребцы ловко
взяли назад и скользнули к берегу, одновременно поворачивая. Можно было
восхититься уменьем гребцов и глазомером кормчего. Челн сближался с
берегом. Берег был обрывистый, шнур лота ушел отвесно по борту. Малх
поймал брошенную гребцом веревку. Фар пригласил:
- Будь гостем пруссов.
Трех пруссов ромей уже знал: вожака, молодого атлета Индульфа и Фара.
Ромей приветствовал пруссов по-римски - поднятой рукой с раскрытой
ладонью.
6
Пруссы успели сварить пищу на очаге челна. Из двух котлов мясо
вываливали на кожу, служившую походной скатертью. Ели как придется, лежа и
сидя на корточках. Мясо резали боевыми ножами и запивали отваром,
пользуясь общим черпаком. Все быстро и жадно глотали пищу. Малху
показалось, что трапеза была подчеркнуто сурова, как у древних спартанцев.
Необходимо утолить голод - и только. Скандийцы покончили с едой в такой
срок, в который ромеи успели бы сделать лишь несколько глотков.
Опорожненные котлы ополоснули в реке и наполнили для тех, кто хотел
утолить жажду, - для пруссов, видно, была хороша и мутная вода,
почерпнутая у самого берега.
Глава пруссов, будто собираясь купить раба, пощупал руку Малха. Эти
сильные люди должны уважать силу! Малх послушно согнул руку, вздув твердый
как кость бицепс. Прусс одобрительно щелкнул языком.
Не показать ли пруссам шутки с вещами, которые так поразили
воображение Ратибора?
Малх вовремя почувствовал, что это может вызвать лишь недоверие
пруссов.
- Где ты бывал, какие страны ты знаешь? - спросил Индульф.
А, так Малха позвали за делом - Индульф не станет праздно тешить свое
любопытство. Медленно, по слогам, Малх назвал десятка полтора городов,
таких, как Рим, Афины, Неаполь, Антиохия, Александрия, - быть может, имена
мест, знаменитых многие столетия, дошли до гиперборейской Пруссии, до
страны, которая, вероятно, была Киммерией Геродота. Неспроста все! У Малха
вспыхнула мечта бежать с пруссами.
По неподвижному лицу Индульфа Малх не мог понять, дошел ли слух о
великих городах Юга до Холодного моря.
- Покажи города! Покажи, - повелительно сказал кто-то из пруссов.
- Показать? Как?
Индульф дал Малху несколько погасших углей. Черты, изображающие
землю, понимает каждый.
На коже, просаленной сотней трапез, появился берег Евксинского Понта.
Вот овал его к югу от устья Днепра. Проливы, Эллада, Италия. Малх
попытался начертить малоазиатское побережье, устья Нила и пустынный берег
Ливии. Карта, начерченная при последнем свете дня на диком берегу! Сколько
таких карт чертили люди всех времен, пытаясь понять дни пути и
пространства неизвестного мира. Изгнанник уже видел себя в далеком
плавании среди гостеприимных пруссов. Он им нужен, он будет полезен. Он
мечтал почти вслух.
- Ты раб? - вдруг спросил Малха Индульф.
- Нет.
- Кто же ты?
Дневной свет угасал вместе с мечтой. У Малха не было достаточного
запаса славянских слов, чтобы объяснить необходимость тайного бегства,
оправдать себя перед людьми, которым ведомы лишь порочащие человека
преступления: кража, убийство, насилие. Гнет, который империя осуществляет
над совестью и свободой граждан, - как втолковать такие понятия! В лучшем
для Малха случае пруссы сочтут его изменником ромейской земле! Все будет
кончено с ними тогда. Предавший одного - завтра предаст другого.
Старая-старая истина.
Малх почувствовал себя чужим, без рода, без отечества. Петр-Гавала
прикоснулся сзади к плечу изгнанника:
- Иди, господин хочет, чтобы ты пришел.
Репартий готовился ко сну. В маленьком шатре нашлось место для двух
легких кроватей.
Почти шепотом купец принялся наставлять своего
полутоварища-полуклиента:
- Ты совершаешь ошибки, да, да. Ты неосторожен, как юноша. Деметрий
недоволен тобой, да, он сердит на тебя.
- Клянусь, на острове я совершил ошибку, не думая, - сознавался Малх.
- Но святой человек принял мое покаяние. Он приказал бросить бронзу в
реку, я послушался.
Это была хорошая бронза.
Репартий не мог удержаться от укора. Глупец Малх... Не мог расстаться
вовремя с красивой игрушкой. Не догадался подарить ее другу. Разве мало
Репартий сделал для ссыльного! Но умный человек не станет высказывать
сожаление о непоправимом. Репартий продолжал:
- Ты опять рассердил Деметрия.
- Но чем же?
- Для чего ты общаешься с северными варварами?
- Они пригласили меня, у меня не было дурных намерений.
- Э, - жестко сказал Репартий, - ты, видно, никогда не поймешь, что
решают не наши намерения, но то, что о них думают другие.
- Откуда Деметрий узнал, где я?
- Служители бога заботятся о наших душах пристальнее, чем о своем
благе. Им дано видеть больше, чем нам, - благочестиво сказал Репартий. -
Не всякое приглашение следует принимать. И чтобы ты, друг Малх, не
согрешил опять, останься ночевать со мной.
На берегу и на кораблях все еще спали, когда Малх потихоньку выбрался
из шатра Репартия. Кажется, необходимо что-то решить - эта мысль его
разбудила. Он плохо умел решать, когда дело касалось его личной судьбы -
Малха слишком сильно занимало отвлеченное, - таков удел слабых душ, по
мнению людей, преуспевающих в жизни.
К чему все существующее? Малх не находил ответа. Порой ему казалось,
что, родись он в годы, когда христианство было религией угнетенных,
протестом против насилия и несправедливости, он отдал бы жизнь за учение
Христа, как те праведники, которых ныне славит торжествующая церковь. Нет,
хорошо, что он не принадлежал к числу мучеников, обманутых химерой
христианства.
Малх по-прежнему увлекался мудростью мира, умершего, быть может,
раньше, чем христиане занялись истреблением того, что они называли
язычеством. Его увлекали мудрость Эпикура, суровость стоиков, беспощадная
логика Сократа, мужество пифагорейцев; тешили загадки Апулея, таинственные
намеки магов.
Но все же, к чему весь видимый мир? Да, все говорили о
справедливости. И снова мысли Малха возвращались к древним Афинам. Пусть
Афины были гражданским раем. А много тысяч рабов, людей-вещей, без которых
не могли бы существовать тридцать тысяч полноправных афинян! Впрочем, в
том мире хоть не было места лицемерию: раб не считался человеком по
закону. Учение Христа будто бы уравняло людей, каждый имеет бессмертную
душу, рай для праведных, там не различают состояний. А на земле все
по-старому, христианская империя так же нуждается в рабах, как языческий
Рим. Вот спит христианин Петр-Гавала. Христианин Репартий может в любой
миг распорядиться им, как вещью.
В сумраке Малх по длинной рясе узнал Деметрия. Пресвитер уже шел
куда-то, он тоже, видно, не знает покоя утреннего сна. Вспомнив уроки
Репартия, Малх приблизился, сложив руки горстями вверх, будто желая
удержать даваемое: так верующие просят у священников благодеяние
благословенья. Деметрий обошел Малха, как препятствие на пути.
Жесткий как кремень, Деметрий ненавидел нечестие. Строгий постник,
никогда не прикоснувшийся к женщине, он был беспощаден к себе. Мученики,
проложившие путь для торжества церкви христовой, - вот кому он позволял
себе завидовать. Ему казалось, что такая зависть - единственное чувство,
допустимое для христианина. С неустанным раздражением Деметрий искал следы
ереси и язычества. Его искренне возмущала легкость нравов в городе святого
Константина, сила многоглавого греха. С тайной мечтой о мученичестве
Деметрий просил послать его на окраину империи для проповеди варварам.
Ахонты Карикинтии боялись пресвитера - доносы святого человека прочтут при
дворе и могут доложить самому базилевсу, блюстителю кафоличества.
Деметрий изучил язык славян, для проповеди он поплыл с купеческим
караваном. Он возвращался разочарованный, с подорванной верой в себя.
Слово божие не проникало сквозь грубые оболочки душ. Он хотел остаться
среди язычников. Но здесь Империя Дьявола.
Деметрий видел: для него дорога на Рось закрыта. И он с отвращением
думал о сразу опостылевшей Карикинтии. В этом городе, подобном кораблю,
который пристал к чужому берегу, Деметрий окрестил всех рабов. Он исправил
небрежение других священников, но жил мечтой о просвещении варваров.
Варварам нужны меч и огонь и лишь после - святая купель.
Вечером Деметрий наблюдал за беседой Малха со скандийцами. Он
завидовал легкости, с которой Малх сходился с варварами. Но ценой чего?
Ссыльный еретик потакает язычникам. На вопрос о Малхе духовный сын
пресвитера раб Петр простодушно ответил: Малх объясняет северным людям,
как плавать по морю в Византию. Никто не имел права наставлять варваров о
путях в империю... Если твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее...
Глядя на удаляющегося Деметрия, Малх похолодел. Почему пресвитер
отказал в благодати?
Из шатра вышел Репартий. Малх не мог удержать жалобу, продиктованную
страхом.
- Я говорил тебе, говорил, - с огорчением ответил купец. - Я
попытаюсь смягчить его святость. Не могу тебе приказывать, но прошу: не
сближайся с варварами.
Деметрий возглашал слова богослужения. Ромеи, свободные рабы,
отвечали нестройным хором: "Помолимся!" Или: "Аминь!"
Несколько пруссов принюхивались к сладкому дыму кадильниц и
приглядывались к движениям ромеев. Двое или трое, протолкавшись вперед,
подражали христианам. Вероятно, эти прикосновения ко лбу, животу и плечам
служат магии доброго заклинания в пути, которое полезно для каждого.
После молебна за благополучное прохождение порогов ромеи разбежались
по кораблям, и колокол дал знак отправления.
В затоне, где ночевал караван, вода была как в тихий день на море;
разлив-исполин подбивал на берег желтую пену. Легко было определить
вчерашний уровень воды - новая ступенька наметилась пальца на два ниже
предыдущей. Малх достаточно знал математику Пифагора и геометрию Эвклида,
чтобы счесть, сколько воды должно было за ночь сбежать через теснины. Но
для познания мира нужна свобода души, нужна радость жизни, неразлучная со
свободой. В унынии Малх добрался до челна. Унизительна была необходимость
слушать Деметрия, молиться под его наблюдением, отвечать на его возгласы.
Вместо Фара на скамье гребца сидел Индульф! В сердце Малха вспыхнула
надежда: утопающий хватается за соломинку.
Передний корабль с вереницей челнов описывал кривую на юг, ему
подражали с обычной точностью. В месте впадения реки Самари разлив левого
берега постепенно сужался. Вскоре показался мыс, покрытый густым
кустарником, как баран шерстью. Это справа приближался высокий берег
острова, который делил реку на две неравные части.
Внезапно для глаз открылась неровная, но ясно видимая полоса,
пересекавшая Днепр. Рябой от ветра разлив превращался в волнистые полосы,
бегущие вдоль реки. Подобно началу горного водопада, исполинская сила
тянула к себе реку.
На ромейских кораблях опустили паруса. Можно было заметить, как
передний корабль, перейдя рубеж, сразу натянул канат, с новой силой
увлекая челны. Следующие корабли еще усерднее заработали веслами, чтобы не
отставать. Частые удары колоколов ободряли гребцов. Наконец через рубеж
перевалил и корабль Репартия. Канат подскочил над водой. Малх почувствовал
рывок.
Берега стремительно уходили назад, челн раскачивало в струях. И Малх
видел, что река, нападая на остров, образует один высокий бурун. Бурун
особенный, не как на море, где за ударом волны следует отступление, отдых.
Стоячий бурун уходил от острова углом, челн подняло и опустило, как щепку.
Теперь кораблей не было видно, они скрылись за поворотом. Петр-Гавала и
Индульф гребли изо всех сил. Малх помогал гребцам кормовым веслом.
Поворот! Малх перебросил весло направо, налег всей силой. Заднему челну
никто не поможет, но он помогает передним. Еще поворот, на этот раз
налево. Река выпрямилась, показались голые мачты корабля Репартия.
То там, то тут над водой взлетали фонтаны, то там, то тут река
вспухала, обозначая верхушки утопленных порогов. Малх старался следить за
кормой корабля, угадывать движения людей у руля. Челн еще стремительнее
двигался вперед, и Малху казалось, что он опередил бы квадриги на
состязаниях зеленых и голубых.
На корме корабля Репартий замахал руками и показал на воду. Через
несколько мгновений Малх увидел расходящиеся треугольники струи. Каменный
зуб поджидал добычу. Предпоследний челн едва не коснулся его. Не старайся
так Малх - и его и другие челны налетели бы на скалу.
"Почему бы и нет, - думал Малх. - Несколько глотков, судорога глупого
тела - и покой, покой, покой..."
Увлечение борьбой минуло. Малх равнодушно глядел на бурлящую воду.
Местами кипело, как в котле. Точно адское пекло христиан нашло себе место
здесь, под Днепром.
- Ты - мужчина! - сказал Индульф.
Малх сумел оценить похвалу. Он ободрился. И снова движение опьянило
Малха. Колокола, чуть отдохнув, возобновляли частый перезвон. Гребцы не
имели покоя.
Левый берег то отступал в разливах, то близился мысами, от которых
тянулись поперек реки затопленные хребты мертвых чудовищ. Кормчие
держались правого берега, казавшегося снизу горой.
Река с грохотом устремилась вперед. Еще и еще бьют гребцы, гнется
кормовое весло. Но вот берега расходятся, раскрываются, как жерло
исполинской воронки. Полузатопленные острова, течение замедляется. Малх
понял, что теснина окончилась. Он взглянул на солнце - сегодня время шло
незаметно.
Снизу наплывал большой остров, были видны деревья. Корабли спустились
вдоль острова и забросили якоря в подобие бухты. Этот остров никогда не
затоплялся. Ромеи назвали его именем святого Григория. Славяне же -
Хортицей, по одному из имен Солнцебога. Россичи говорили, что было здесь
святилище Хорса, при котором жили собаки особенной породы: хорты-сторожа.
7
Прочно забитые колья для шатров, очаги, защищенные от ветра, широко
протоптанные тропы. Пни от срубленных деревьев, заготовленные дрова,
легкие постройки из глины и камыша - остров Хорса давно обжит. Однако до
прибытия ромейского каравана он был так же безлюден, как берега.
Остров оживал осенью, когда пороги становились неодолимы и волоки
обещали слишком много опасностей. Степняки - покупатели ромейских товаров,
введенные в искушение, предпочли бы вместо мены ограбить купцов, но не
смели.
Торговцы из городов северного берега Евксинского Понта приплывали на
осенний торг целыми обществами; купеческие старшины следили за порядком,
за соблюдением цен: никому не позволялось сбывать товары дешевле
установленного заранее. Жадности варваров купцы противополагали расчет с
тем же успехом, с каким легион сражался с вольной толпой храбрых, но не
знающих военного строя людей.
Осенний торг на Хортице и внешне напоминал сражение: каждый носил
оружие, для общей сохранности купцы нанимали отряд пехоты, и торжище
походило на военный лагерь.
Во времена владычества готов в приморских степях, и до готов, и
после, тот, кто возделывал землю на Ворскле, Самари, Орели, доставлял
излишки зерна на осенний торг ниже порогов. А степняки везли кожи, шкуры,
сушеное мясо, гнали толпы рабов, захваченных в набегах и во взаимных
стычках.
На торге святого Григория первое место занимал живой товар. Здесь
великая империя покупала всех и у всех.
Святилище Хорса жило долго. Сменявшиеся хозяева приморья остерегались
осквернить его из страха перед местью чужого бога. Эллины, с их умением
находить собственных богов под любыми именами, приносили Хорсу жертвы,
называя его Зевсом Скифским. Воинствующие христиане уничтожили языческое
капище. Предшественники Деметрия окропили землю святой водой и посвятили
остров святому Григорию. Поэтому Деметрий служил молебен на очищенной от
власти демона земле. Купцы, воздавая хвалу богу, благодарили за успех, за
сохраненную жизнь.
Многие долго не поднимались с коленей, скрывая усталость под видом
благочестия. Уткнувшись лбом в пол храма - вселенная есть храм Христов, -
Репартий в немой молитве восславлял милость божию. Прозревая с небес, бог
спас товары, когда раб на челне гнусно прозевал подводный камень. Отвечая
вместе с другими на возгласы священника, Репартий просил бога воззреть и
на Малха, который спас челны. Конечно, сам бог подсказал взять в поездку
ссыльного актера-философа.
Краем глаза Репартий видел Малха. Неразумный внял предупреждению, он
здесь и молится на видном месте.
Несчастный - и глупый... Репартий ценил более, чем показывал,
общество повидавшего мир философа - актер не привлекал его. Малх,
казалось, помнил наизусть Светония, Плутарха, Тацита. Кто мог проверить
цветы красноречия, которыми Малх раскрашивал повествования старых
писателей? Списки старых книг делались редкостью. История Тацита,
написанная на папирусе александрийским способом или на пергаменте
по-римски, стоила столько же, сколько годовой труд пяти-шести искусных
рабов-ремесленников. Репартию особенно нравились "Анналы" Тацита и
"История двенадцати цезарей" Светония. Опасность раздражала аппетит -
многие поступки благочестивого базилевса Юстина и ныне властвующего
Юстиниана благочестивейшего коварно напоминали те дела старых
императоров-язычников, которые Тацит называл преступлениями.
Репартию будет не хватать общества Малха, едкие высказывания
ссыльного могли сравниться с перцем в мясе. И Репартий иногда чувствовал
правоту нищего философа.
Репартий видел, как Малх усердно молился. Напрасно. Церковь, как
ястреб, - она не разожмет когтей. Глупец, столько раз битый, он не
понимал, что слабый должен если не добиваться покровительства сильных, то
хоть не вызывать их гнева.
В сердце купца боролись противоречивые чувства. Решался сложный
вопрос совести: предоставить жерновам, уже захватившим человека, смолоть
его, как зерно, или вмешаться?
Пустыня, здесь мир таков, каким его создал всемогущий. Нигде нет
человека, великая река пуста. И все же, чувствовал Репартий, в мире тесно.
И не только таким, как Малх.
Размягченный молитвой, успокоенный общением с богом, который явно
благоволил в эту поездку Репартию, купец решился тайно поговорить с
Малхом.
Он шепнул:
- Малх, пойди за мной незаметно, нас не должны увидеть.
Малх нашел Репартия в роще, на высокой части острова.
- Ты избавил меня от большого убытка, - тихо говорил Репартий, - я
благодарен. Я скажу то, чего не должен был открывать тебе. Деметрий
потребовал, чтобы я перед высадкой в городе забил тебя в колодки и передал
архонтам. Ты препятствовал проповеди истинной веры среди варваров и открыл
им дорогу в империю. Я должен выполнить желание пресвитера.
Малх схватил руки купца. Слова объяснений, оправданий рвались с его
уст.
- Молчи, молчи, - шептал Репартий, - слова бессильны. Ах! Сюда идут!
Оба присели, озираясь. Никого не было. Испуганный Репартий поспешно
договаривал:
- Скорее, Деметрий не должен меня заподозрить. Делай что хочешь,
размысли, у тебя еще есть время. Помни: я молчал, ты ничего не слышал!
Видит бог, и пресвятая дева, и троица единосущная - я ни при чем. Это твое
дело, твоя судьба.
Репартий часто-часто крестился, разрушая дурное сплетение своей
судьбы со злосчастной долей Малха. Охваченный суеверным страхом, купец
клял свое вмешательство. Сейчас его толкнуло в сердце, он узнал - злой рок
преследует этого человека. Когда судьба против, ничто не поможет. Сделав
указательным пальцем и мизинцем правой руки рога - так Дева Мария отгоняла
сатану, - Репартий почти бежал. Лишь на открытом месте он пошел тихо, как
приличествует достойному человеку.
Малх забыл усталость. Казалось, уже захлопнулась железная дверь
тюрьмы. Знакомый ход, облицованный камнем, идет покато вниз. Уже поднимают
крышку в полу. Ступай туда, в черную дыру. Ее называют всерьез, не в
насмешку, мирным местом. Потом вытащат, полумертвого от голода и жажды,
опьяневшего от смрада. Накормят соленой рыбой, вывернут руки, иссекут
кнутом с медными колючками, сорвут ногти, испещрят каленым железом.
Заставят назвать небывалых сообщников - подскажут кого. И добьют, когда
вместо Малха останется раздавленный, онемевший остов человека.
Он понял: все это он знал еще вчера, когда пресвитер отказал ему в
благодати. Да, знал, но малодушно не хотел знать. Он был быком, который
везет на бойню телегу с мясниками.
Усталость сломила его. Ночью, в полном мраке, он выполз на берег.
Спрятаться на острове? Его найдут. Какая ловушка! Зачем он принял
приглашение Репартия и отправился в злосчастную поездку... До берега
версты две. Бурная река, холодная вода - ему не одолеть стихию, он не
россич Ратибор и не прусс Индульф. А не поможет ли ему молодой прусс?
Как вор на византийском базаре, Малх бродил около спящих. Если
Индульф ушел на свой челн, поиски тщетны. Прусские челны ночью слишком
похожи один на другой. Он переполошит пруссов, наделает шума. Теперь все
казалось опасным.
Первым Малх нашел Фара. Удача - Индульф спал тут же. Малх прилег и
тихонько разбудил молодого прусса. С вдохновением отчаяния он сумел
объясниться: нужно бежать, нужна помощь мужчины мужчине, воина - воину.
Индульф не нашел ничего чрезвычайного в просьбе Малха. Преследуемые
враждой сильных, избегая наказания за проступок, совершенный под влиянием
оскорбления, мстя или избегая места, соотчичи Индульфа не считали позором
бегство в горы и леса. Лишаясь всего, они сохраняли главное - свободу.
Индульф выразил сожаление, и Малх понял, что пруссы собирались взять
его с собой. Но это было бы невозможно: даже на большом корабле трудно
спрятать человека.
Сочувствие окрылило Малха.
- Помоги мне, - просил он.
Индульф разбудил Фара. Трое мужчин пробирались между потухшими
кострами, переступая через спящих. Изнурительный день скосил всех. На
берегу нашелся легкий челнок из тех, которые возили с собой пруссы. Малх
ждал у большого челна, куда скрылись Индульф и Фар. Пруссы медлили.
Наконец, перегнувшись, Индульф передал Малху колчан, лук, меч и кожаный
мешок. Две или три головы появились над бортом, похожие в темноте на концы
бревен.
Первым в челнок забрался Малх, за ним Фар и Индульф осторожно
спустились в зыбкое суденышко.
Через волокна тумана слабо светила багровая луна. Фар и Малх сидели
на веслах, Индульф помогал гребцам кормовым веслом. Малху казалось, что
они плывут бесконечно. Коротка весенняя ночь. Пруссы не захотят из-за него
ссориться с ромеями.
Внезапно весло Малха задело дно. Индульф выскочил и подтащил челнок.
Они поспешно простились.
- Если суждено - мы встретимся. Желаю тебе, ромей, славной смерти,
когда взойдет луна твоей ночи! Стремись к невозможному, и жизнь не будет в
тягость тебе. Мне пора!
Впоследствии Малх уверил себя, что именно эти слова произнес Индульф.
Беглец вошел в воду и сильно оттолкнул челнок. Под кормой взбурлила
вода. Пруссы взялись за весла. На красноватой воде и люди и челнок были
черны, как облитые смолой. Еще немного, и туман проглотил все, как ночь
глотает землю.
Малх жадно пил, ему казалось - он не пил вечность. Он не мог
оторваться от реки. Вода пахла черной землей.
В мглистом мраке неба вокруг острия Северной Звезды беззвучно и низко
катились близкие светила ночи.
Нужно уйти от реки, спрятаться. Малх очнулся от яркого света. Утро:
он не заметил, как заснул. Малх вскочил. Первый корабль уже отходил от
острова. Маленький-маленький... челны за его кормой тянулись безголовыми
утками. Там и Деметрий!
Суетившиеся на берегу острова люди издали казались медлительными,
коротконогими жуками. Корабли вбирали людей, берег пустел. Под солнцем
серая ткань парусов делалась крылом белой чайки. Челны пруссов шли стаей.
Высокие носы, грубые вблизи, отсюда были стройны и красивы, как ястребиные
головы.
Малх поднял руку, приветствуя друга. Но какой глаз различит его
здесь, под каменистым откосом! Он взобрался на кручу. Теперь его видят.
Пусть видят! Поздно для врага, есть еще время для друзей.
Уходят, уходят... Весла били воду, как лапки насекомых. Исчезла корма
последнего прусского челна. Малху чудилось, что Индульф махал ему оттуда.
Человек и пустыня остались лицом к лицу.
Низко над Днепром тянули крупные и мелкие чайки. Пенными островками
сидели станицы лебедей, гусей, пеликанов. Быстро-быстро свистя крыльями,
чуть не задев человека, промчался селезень, в брачном полете преследуя
серую утку. Тяжело плеснулась крупная рыба. Увлекаемые течением, круги
мгновенно вытянулись овалами.
Обеими руками Малх обнял безбрежность. В сущности, он был
по-настоящему один впервые. В широком, в пустом мире люди, среди которых
жил Малх, умели сбиваться в тесные кучки, кишели за стенами городов,
ходили по одним и тем же тропам и дорогам. Везде сосед теснил соседа.
Малх был один. Поистине, сейчас он микрокосмос в макрокосмосе, то
есть мир малый в мире большом. В дальней древности кто-то из безыменных
философов додумался до этого гордого и великолепного уподобления человека
вселенной: разница лишь в измерении. Малх верил, что вольный мыслитель жил
в годы, когда люди еще не знали насилия одного над другим и не испытали
угнетения тесного бытия внутри городских стен и имперских границ. Диоген
владел бочкой, Малх был еще беднее. Ссыльный, приехавший в Карикинтию на
скамье гребца, спал на чужой постели в чужом доме.
Малх с наслаждением перебирал подарки Индульфа. Короткий меч в ножнах
из толстой кожи был широк и отлично наточен. В колчане нашлась дюжина
стрел с железными наконечниками. В мешке было огниво, пара кремней, куски
трута, соль, вареное мясо, узкие ремешки, чтобы подвязать ношу на спине,
запасная тетива для лука. Брат не сделал бы лучше для брата.
На северо-запад. Вверх по Днепру. Примут Малха россичи или отвергнут
- другой дороги у него нет.

Продолжение