РУСЬ ИЗНАЧАЛЬНАЯ.

В. ИВАНОВ

 

Глава 10

 
Вступите, вступите в стремя
златое
За честь сего времени,
за Русскую землю
!
 
"Слово о полку Игореве"



1

В степи всадник видит далеко и привык запоминать приметы. Он ловит
очертания земли там, где опускается небо, замечает место солнца, следит,
куда падает тень. В лесу иное. Хазары постоянно оглядывались, пытались
приметить деревья, кусты, повороты, чтобы суметь вернуться, когда
понадобится. Тропа привела к засеке. Здесь следы подсказали хазарам место
прохода через омерзительный для них вал беспорядочно поваленных деревьев.
Над засекой хотя было видно небо. В лесу листья гасили солнце, превращая
власть света в игру лучей и теней. Тропа извивалась. Сжечь бы злой лес,
чтобы ходить и искать безвозбранно по всей земле. Рожденный в степи
ненавидит лес, горы. Их создали алые духи-джинны, чтобы повредить людям.
Передний поднял руду, остановился, и все всадники замерли затаив
дыхание. По цепи скользнул шелест шепота: тропа потерялась. Не совсем.
Оставалось шагов десять, и дальше - как обрубило. Колдовство? Не повернуть
ли обратно? Хазары ищут славянские грады, им не нужны слепые тропинки.
Нет, здесь тайна. Тропа скрылась, подобно зайцу, который перед лежкой
делает длинный прыжок. Кто прячется, тот выдает себя.
Вожак, один из младших сыновей хана и самый молодой в отряде,
двинулся вперед. Тропа кончалась на полянке. Кругом стеной толпился
крепкий подлесок из калины, орешника, молодых кленов. Конь вожака ступил
на траву. Раздался резкий звук, как от тетивы, впереди тряхнуло листья, и
конь вожака, подпрыгнув, завалился. Всадник успел соскочить.
В конской груди торчала толстая стрела, оперенная тонкими, как рыбий
плавник, деревянными пластинками, Хазары отпрянули. Спешенный вожак
заставил себя приблизиться к роковому месту. Найдя что-то, он знаком
подозвал других.
В траве были вбиты колышки. К крайнему была привязана жилка,
пропущенная через серьгу, подвешенную на другом колышке. От него жилка
уходила дальше, в кусты.
Спешившись, хазары охватили опасное место. Они нашли трехаршинный,
наглухо закрепленный лук. Он был нацелен так, чтобы стрела попала в грудь
человеку, не посвященному в тайну. Нашлись и еще два самострела. В древко
лука и в тетиву упиралась круглая палка, от нее шла жилка, прикрепленная к
тяжелому обрубку дерева и от обрубка - к колышкам. Задевший жилку ногой
сбрасывал плаху с подставки, плаха срывала палку, лук пускал стрелу.
Хазары злобно изрубили славянскую выдумку. Загадку тропы они
разрешили в поисках самострелов. Славяне, доходя до известного места,
расходились по лесу. Куда? Вскоре лес просветлел. Открылась поляна.
Это не град. На поляне стояли полумесяцем ложные боги, кощунственно
вырезанные из дерева. За ними в холм был врезан навес, тоже в форме
полумесяца. Людей не было видно. Навалившись на ограду из жердей, хазары
слушали тишину.
Было совсем легко оторвать несколько жердин ограды, прикрепленных к
деревьям. Хазары, не любят ходить пешком. Верхом, торжествуя, двенадцать
разведчиков въехали в росское свястилище.
Презренные боги презренных язычников! Боги, которых можно увидеть
глазами, ощупать руками. Хазары знали истинного бога, единого, который
проявил себя сотворением неба и земли. Он создал свет, отделил твердь от
воды, сотворил солнце, луну и звезды, управлял вселенной. Но образа он не
имел. Смертным грехом, оскорблением бога была попытка изобразить его черты
в камне, металле, в дереве, нарисовать на доске, полотне. В своем величии
единый бог воспретил людям искать способ познания его божественности в
видимых глазом предметах. Бог был больше неба, вмещал в себе все доступное
и недоступное пониманию. Бог людей, духов, ангелов таинственно проявлялся
во снах, святые слыхали его голос. Намеком на высшее существо был черный
камень, хранившийся в Аравии. Бог избрал хазарский народ. Только хазары
имеют право владеть землей. Бог допускает существование иных народов,
чтобы хазары овладевали их имуществом и надевали им на шею ярмо, как
скоту.
Хакан, великий хан-владыка, и знатные люди исповедовали истинного
бога под именем Яхве. Простой народ знал бога Хавра, более простое и более
понятное выражение Яхве. Бог един, поэтому у него много имен. Хакан
допускал веру в Хавра. Хавр был богом предков хакана, пока не пришли с юга
учителя-мудрецы, посланные Яхве. Они объяснили, что в Яхве заключен
истинный смысл бога, а Хавр - его отражение, временно пригодное для низких
разумом подданных хакана.
Велик Яхве-Хавр! С насмешкой хазары смотрели на глупых богов
бессильных славян, которые живут в лесу, как грязные свиньи. Вожак
хлестнул плетью дерево побежденного Дажбога. И кто-то поспешил осквернить
погост. Но что там, под навесом. Тоже бог?
Отделанный обрубок пня со спинкой и подлокотниками, с мешком пуха на
сиденье был так же удобен, как ромейское кресло, заплетенное ремнями.
Велимудр дремал, его разбудили голоса хазар. Он не шевелился. Сейчас его
убьют. Ему было все равно. Хазарин оскорбил Дажбога. Велимудр созерцал
явь, как через очи сна.
Хазары приближались. Впервые Велимудр видел живых хазар так близко.
Молодой хазарин подошел и остановился в двух шагах. Кожей
коричнево-смуглый, под короткими усами яркие губы казались вывороченными,
черноглазый. По щекам из-под шлема падали две курчавые прядки. Сзади
высовывался рыжий, его борода росла редко по кости челюсти. Рот узкий, как
прорубленный, глаза - щелочки.
Страха у Велимудра не было. Умер страх, который терзал князь-старшину
всю его длинную жизнь. Степь пришла за ним в лес. Пусть.
Неподвижность Велимудра остановила хазар. Что это или кто? Руки, лицо
казались высеченными из коричневого камня, располосованного трещинами.
Вожак дернул Велимудра за бороду, и князь-старшина ответил ему острием
посоха. Будто бы опять вожак задел жилку, которая освободит стрелу.
Хазары отпрянули. Вожаку не счастливилось. Судьба была против него, и
Рок может обрушиться на ближайших.
Не было у Велимудра силы; упершись в доспех хазарина, посох выпал из
скрюченных старостью пальцев. Вожак ударил старца ножом, бросил легкое
тело наземь, вскочил на грудь, подпрыгнул, вволю вымещая злобу за
потерянного коня и за дерзость удара.
Победители свалили росских богов, сволокли дерево в кучу и подожгли.
Они торжествовали победу разрушеньем славянского святилища. Убивая
иноверных и уничтожая ложных богов, исповедники Яхве утверждались в своей
вере, огнем и мечом они славили и истинного и старого Хавра, который был
пусть и несовершенным, но все же допустимым отражением Единого. Так
научили народ проповедники, присланные Яхве с жаркого Юга.
Разгромив погост, хазары принялись искать тропы к градам славян. Они
слыхали об обычаях лесных людей. Каждый град ходит сюда поклоняться
идолам. Хазары поняли, что они натолкнулись на одну из этих троп, но
случайно пошли в обратную сторону. Они были довольны успехом. В их руках
оказался ключ к дорогам. Но по знакомой они не хотели идти. Там ждал Рок,
не следовало опять испытывать Судьбу.
Пошарив в лесу, хазары без большого труда нащупали новую тропу.
Наученные опытом, они нашли и обезопасили самострелы.
Лента тропы загадочно струилась под лесным сводом. Прошло
возбуждение, вызванное удачей. Хазары вспомнили, что славяне хитры на
ловушки. Они двигались шагом, останавливаясь, озираясь, перешептываясь.
Вдруг, как в ответ на мысль, из лесу прилетела стрела. Это не самострел.
Удар нашел жертву на остановке - кони не шевелились, никто не мог задеть
предательскую жилку. Хазары метнули стрелы в дебрь. Несколько всадников,
пригнувшись к холкам, бросились в чащу. Послышались крики, раз-другой
звякнули тетивы.
Поимщики вернулись ни с чем. Видели коварного стрелка, били в него.
Но он свалился в овраг, где нет хода ни лошади, ни человеку.
Вожак лежал без жизни. Тонкая стрела впилась в шею, над самым воротом
доспеха, сбоку, под концом прядки волос, которые он отпускал на висках в
знак почитания Яхве. Сегодня Рок победил его. Дважды он избежал Судьбы, но
не понял смысла предупреждения. К счастью для подчиненных ему бойцов.
Иначе он не ехал бы первым. Впрочем, Судьба сильнее людей, такова воля
Яхве. Подчиненные ханского сына, простые люди, почитавшие старого Хавра,
верили в непререкаемость Судьбы. Они привязали тело на спину лошади, чтобы
вернуть его отцу-хану для исполнения священных обрядов над умершим.

Хазарская стрела нашла Мала, вонзилась в мякоть ноги и вышла с другой
стороны на добрую четверть. Стрела задевала за сучья, мешая бежать. Все же
Мал перебрался через овраг по упавшему дереву, которое легло мостом над
влажной трясиной глубокого ложа. Эх, не дошли сюда хазары! Мал не бросил
свой лук, стрелы были. Лук простой, охотничий, стрелы тонкие, да жалят
изрядно. Побоялись хазары трусливые...
Мал взялся за дело. Со стрелой в ноге далеко не уйдешь. Тем же ножом,
каким он кухарил для Велимудра, Мал переточил твердое, как кость, дерево и
вытащил стрелу из мяса. Хорошо вот, что в кость не попало. В кость,
говорят, худо. Воевода Всеслав из головы своей вытащил стрелу. Вот это
диво. Не простонал, не охнул даже. А тащить из мягкого мяса просто. Мал не
заметил, как сразу не стало ни ног, ни рук, ни мысли.
Откуда-то наплыла, как из тусклой воды, мохнатая морда. Мал глядел на
черные дырки ноздрей в мелко-морщинистой, как у собаки, темной коже. А
ведь он, Мал, как видно, сомлел!.. Сер-серячок учуял свежинку. "Сейчас я
тебя угощу, как хазарина". В руке не было силы, чтобы взять нож или лук. А
серый скрылся из глаз, спрятался без звука шороха, будто и не был здесь.
Сороки стрекотали на низких ветках. Испуганные движением мальчика,
птицы вспорхнули, и одна из них смешно запуталась в мертвой метелке сухих
веточек. "Молода и глупа летать еще", - решил Мал. На кровь наползли
муравьи. Мал приподнялся: что лежать-то, если живой! На голени раны
заплыли мясом и сухой кровью. Мал опустил штанину, закрутил ремни постола,
встал. Ступать было больно, да нужно.
Мальчик знал, что хазары ушли. Будь они здесь, то и сороки не насели
бы, да и серый бы не прибрел на их стрекот. Сороки крикливы себе во вред.
Найдя поживу, дадут голос, а другие, зная сорочью повадку, умеют
попользоваться найденной падалью.
Мал потащился обратно через овраг по дереву-мосту. Он твердо помнил,
откуда бил по хазарам. Там он бросил торбы с припасом. Сегодня спозаранку
мальчик бегал в град за едой. Еще вчера они со стариком приели все до
крошки. Велимудр его не отпускал почему-то. Старых трудно понять. То
"уходи, умирать буду". То "не пущу никуда, без тебя худо тут, а хлеба мне
не надо". Беда быть старым. Не нашли ли проклятые торбы? Нет, оберег
Дажбог от потери. Скорей на погост. Велимудр извелся один да голодный. "Я
ему про хазар не скажу. А охромел - зашиб ногу, быстро бежал. Нет чести в
неправде. А правду ему сказать нельзя, он старый".
2
Более не посылали за градский тын, как всегда бывало, сторожей для
ночного обхода. Не охраняли, как велось от дедов, посевы от потравы. Перед
закатом в хлеба валились стаи пестрых уток. И ночью, когда никакой глаз не
рассмотрит летящую птицу, споро свистели над градом тугие крылья. Одни
стаи, покормившись, шли на озера, другие, напившись досыта, летели на
смену. Табуны гусей падали на поля трижды в день: утром, в середине дня и
под вечер.
Нет в поле хозяина. Вороватая утка шарит понизу, сосет повисший
колос, собирает с земли. Гусь ломит грудью, топчет, выбивает хлеба. Где
жировала гусиная станица, будто кони валялись, и человеку ничего не
останется.
В памяти людей вепри перевелись внутри кона россичей. Вытесненные
вепри жили в Заросье и на левый берег Роси переправлялись вплавь. Иногда
вепри забредали от илвичей. У илвичей земли больше, чем у россичей. Хазары
спугнули вепрей. В полях червями извивались черные спины свиней, гноящих
посевы.
Над росскими градами нависло одиночество. Запершись, родовичи не
знали, что творится на земле. Укреплялись против хазар и против тоски.
Ожидание хуже самой беды.
Иногда удавалось заметить струйку дыма в стороне Рось-реки. Слобода
держалась против хазар. Своего дыма в граде боялись. Из опасения хазар
очаги для пищи топили ночью.
В град Беляя пришел день, когда на опушке леса, на дальней меже,
сделались заметны конные. Свои или чужие? За полторы версты не рассмотришь
ни лиц, ни обличья. Всадники растаяли в кустах. А пустые поля уже не
казались пустыми.
Вечером вдали послышались звуки била. Будто бы в граде соседского
рода, где правил старшинство Горобой. Ночью в той же стороне зарево
подсветило небо. Опасаясь, что в темноте хазары нечаянно бросятся на град,
Беляй послал в поле дозорных. Не взрослых мужчин, которых слишком мало
осталось в граде, а быстроногих подростков с собаками. Тяжелая тревогой
ночь разрешилась ничем. Наутро слобода по-прежнему держала дым, а на
западе, где жил род Горобоя, воздух стал чист.
По истечении первой четверти дня хазары пришли на поле. От погоста
они ехали с той опушки, где вчера виднелись конные. В граде принялись бить
в било и подняли густой дым. Пусть другие роды знают, где хазары.
Хазарские кони травили хлеба, хазарские воины объезжали град,
высматривая, как и откуда приступить.
В граде у котлов со смолой лежат черпаки на длинных держалках.
Наточены секиры, ножи, копья, мечи. Натужены луки, стрел хватит. Да мало
кому из защитников по руке-то оружие.
Мужчин почти никого, нет в граде стрелков, и близко ходят хазары,
пестры, на разномастных конях, дикие, хищные.
За тыном родовичи - женщины, девушки, старики. Дети около взрослых.
Хоть поднесет, хоть в руку подаст нужное, все в помощь. Самых малых
спрятали в тайник, подпольный лаз. Присматривает за ними соседка Анеи,
старуха Арсинья, бережет зернышки рода.
Хазары подвозили из леса толстые вязанки свежих веток и, прикрывшись
ветвями и щитами, лезли к граду. Они бросали снопы веток перед рвом,
гатили воду. Кто из градских умел стрелять, пытался бить в щели между
палями. Хазарские стрелки заставили защитников скрыться.
Тын высотой в три человеческих роста кажется очень высоким, ров -
широким. Но хазары во рву, гатят ров. Их визг, крик, говор - везде. Трещат
под ногами сучья, плещет вода.
Над тыном взлетела арканная петля. Захваченного вслепую мальчика
волосяная веревка свалила, вздернула между остриями палей. Кто-то рубанул
по удавке. Ребенок упал без жалобы.
Арканы цеплялись за пали, хазары вопили: "Харр, харр!" На тыне сразу
появилось много хазар. Погрузив черпаки в котлы, женщины плескали смолой,
жидкой как вода, дымно-пламенной. Душно, дымно, дико. Темно, будто ночью.
Непривычное к доспеху женское тело обливается потом. Под котлами рдеют
угли, сбоку к жару придвинуты корчаги с запасной смолой. Не попасть бы
смолой на своих. Своих не попалить бы...
Млава не заметила, как ее подруга упала под хазарской саблей. Не
видела, как убийца, одолевший тын, сам свалился от чьего-то копья. Другие
руки подобрали подружкин черпак. В котел опрокинулись запасные корчаги. Но
вот железо черпака заскребло по меди. Хрипло, с бабьими слезами,
прорвавшимися в горле, Млава закричала, неслышная в общем гомоне:
- Смолы давайте, смолы!
Нет смолы, пусты корчаги. Млава увидела подругу-соседку. Она лежала
ничком, и разлетевшиеся косы тлели на угольях. На темном тыне - брызги и
затеки, черные, как колесный деготь. Бросившись к палям, Млава присела в
самое время. Стрела пролетела, едва не задев кожаную шапку. В глазах
осталось страшное видение: на снопах ветвей, заваливших ров до верха,
кто-то корчился, кто-то рвал с себя доспехи, одежду.
- Смолы, смолы!
Дети волокли туесы из луба с разогретой смолой, тащили кули с углем.
Мехи раздували синий огонь, чадный, как в кузнице.
Хазар будто не бывало. Прибежал подросток со словами:
- Князь-старшина велел вам. Хазары прикрываются от смолы. Так вы на
них бревна мечите.
И опять хазары за тыном. Несут над собой плащи, кожи, идут, как
степные черепахи.
Росская женщина умела поднять мешок зерна на пять-шесть пудов. Ноша
дров, куль репы пуда в три казались легкими. Через тын падают на хазар
плахи, бревна. Летит жгучий дождь черной смолы.
Кажется, отбились. Но из всех родовичей один Беляй охватывает
взглядом и град и то, что творится за тыном. Уже со всех сторон лезут
степные люди, ничем не поможешь, нет запасных людей. Град мог бы отбиться
против воровского налета, отстоял бы себя от сотни-другой степняков.
Против войска граду не отбиться, даже имея всех мужчин за тыном. Род Беляя
кончался под длинной ступней хазарина.
Князь-старшина был один, всех мальцов разослал с последним советом.
Четверть дня продержался град. Хоть мало, но взяли хазарских жизней.
Другим будет легче.
Расставаясь с жизнью, Беляй чудесно светлел умом, крепился волей.
Внизу, во дворе, уже кричали чужаки. В избе - ни души. У очага лежало
высокое бремя бересты. Есть и горячие угли, немного раздуть - и запылала
смолкая кора женского дерева. Стены сухи. Как старый трут, сухи и черные
стропила крыши. Занялось все сразу. Старый князь с мечом вышел из двери,
махнул раз-другой. Бил по-старинному, без промаха, но тело свое не хотел
защитить. С рассеченной грудью, ослепленный кровью из пробитого лба, Беляй
отступил прямо в пламень, сумел запахнуть дверь, набросить засов. И лег,
умирая.
Кругом пылал, не потушишь, погребальный костер, угли засыпали белую,
крашенную кровью рубаху. И вольно и мощно взвилась душа россича, очищенная
огнем, ввысь, к небесной тверди, собственному жилищу людей росского языка.
Отбитые в двух местах, хазары ворвались в град в шести других, и
ловили людей, и давили арканами, и резали, если взять не хотели.
Победители разбирали бревна у ворот, чтобы открыть ворота и бросить мост
через ров.
На родовичей, которые думали, что отбились, беда упала сзади. Хазары
явились со спины, лезли из самого града. Остатки защитников скатились во
двор Анеи.
- Спасайся, матушка! - крикнула Млава перед открытой дверью избы.
- Беги, глупая, слушайся, - приказала старуха.
Двое мальчиков заскочили в избу вместе с женщинами.
За ними сунулся было хазарин, но его ударили сзади, и он упал на
подставленный Млавою старый меч отца Ратибора, окровянив источенный клинок
с глубокой выщерблиной.
Вскочил сосед и захлопнул дверь. Понимая, что более своих нет, Анея
наложила засов.
Млава отбросила творило над подполом. Старуха молча толкнула в темную
яму мальчиков.
- Лезь скорее! - приказала она Млаве.
- Матушка, матушка, без тебя не пойду я! - взмолилась сноха.
- Ступай! - закричала старуха. - И ты, сосед, торопись. Едва вам
успеть...
- Мать, пожалей себя, я останусь, - просила Млава, когда сосед исчез
в яме.
- Сказано тебе, безголовая, - тихо и страшно ответила Анея. - Ратибор
вернется ли, нет ли. Ты ж внучка моего сбереги, глупая. Не вернется,
другого мужа бери, рожай! Старые да бесплодные ныне роду не нужны.
От ее голоса, от тайной силы огненного взгляда Млава безвольно
опустилась на край подпола и соскользнула вниз.
Анея накинула творило, поддернула ларь, поставила сверху тяжелый ящик
и, ломая очаг, скрепленный хрупкой глиной, бросала камни в открытый зев,
чтобы сделать ларь потяжелее.
В дверь гулко ударили, Анея не прекращала свое дело. Еще ударили.
Дверь не поддавалась. Снаружи, наверное, бревно пустили тараном. Толстые
доски, собранные деревянными гвоздями и клеем в единое тело, щепились, но
не падали.
Еще и еще били. Наконец дверь рассыпалась. Встав сбоку, у притолоки,
Анея успела уколоть мужниным мечом первого, а второй достал по ее голове
краем круглого щита. Хазарская рука приподняла Анею за косу. Старуха.
Старухи не имели цены. Подобрав с пола кривой нож, подарок Индульфа,
хазарин умело отделил голову от тела. По обычаю племени, он подвесит эту
добычу к передней луке седла. Голова нечестивого врага украсит воина, хан
даст награду. Покрасовавшись, хазарин закинет падаль. В законе старого
Хавра и нового Яхве сказано: "Дома их сожги, кости их размечи. И похорони
их ослиным погребением".
В подполе ночь. Станет светло, если хазары отвалят творило. Ощупывая
осклизлые бревнышки, из которых был сложен сруб подпола, Млава нашла
нужное место. Вынув два коротких бревна, Млава тихонько позвала мужчину, и
он прополз в дыру. С той стороны Млава наладила на место заслон. Низкий и
узкий лаз тянулся на сажень.
- Помогай, помогай, - шепнула Млава соседу.
Они толкали руками и ногами рыхлую землю, на которой лежали, назад в
лаз. Задевали один другого, царапали руки, срывали ногти, не замечая. Ход
нужно забить, пока хазары не догадаются о тайнике. Земля мягко осыпалась,
непослушные комья катились обратно. Люди-кроты нащупывали, доверху ли
засыпается проход. Опрокинувшись на спину, они старались ногами
утрамбовать землю.
Было парно и душно. Густая темнота давила, как жерновом. Неожиданно
заплакал детский голосок: "К-ха, к-ха, аааа..." - Ратибор звал мать.
Другой ребенок невнятно забулькал, и старушечий голос прошептал нараспев:
Гулюшки-гулю, баюшки-баю,
спи, усни, хазар придет,
твою голову сорвет,
т-шшш, т-шш, т-шш...
Млава поползла на голос, наткнулась на чье-то тело. Старуха Арсинья
громко спросила:
- Ты, живой, кто?
Млава ответила шепотом:
- Тише молви, матушка, тише.
Арсинья возразила:
- Коли ты ход прочно забила, им не услышать. Плохо заделала, и без
голоса найдут нас.
- Не знаю, матушка, - уже громче сказала молодая женщина и добавила:
- Павно здесь тоже, живой.
Павно был сыном Арсиньи, но старуха не откликнулась, будто ей сказали
о чужом.
- А где Ратибор мой? - спросила Млава.
- Руку дай...
Пальцы Арсиньи были холодны, как земля. Млава нашла губами лобик
сына, влажный и теплый. Ребенок опять заснул. Млава слышала, как темнота
дышала многими дыханиями. Придерживая малого Ратибора, другой рукой Млава
нашла тельце еще одного ребенка, другое, третье, еще и еще. Малые дети,
слабое семя погибшего рода, спали, перепутавшись, как колосья. Душа Анеи,
наверное, видела их. Ведь это Анея сварила для малых сонный напиток из
маковых головок. Таким отваром ведунья лечила от иных болезней. Человек
забывался, исцеляясь во сне. Самым малым, грудным, дали выпить чуть-чуть.
Ратибор опять проснулся, нашел материнскую грудь.
- Севинья где? - спросила темнота голосом Арсиньи.
- Матушка, не знаю, там она где-то осталась... - ответила Млава.
Вспомнился запах горящих волос и затылок Севиньи с разрубленной шеей.
Севинья была снохой Арсиньи, женой Павно.
- Полонили Севинью? - настаивала старуха. Видно, и в этой семье было
больше близости между снохой и свекровью, чем между матерью и сыном.
- Нет, не взяли Севинью, она спряталась, верно, - уклонилась Млава.
Причмокнув, Ратибор отвалился. Тайник молчал, Арсинья и не вздохнула.
Переждав что-то, она позвала:
- Млава, слышь?
- Слышу.
- Дончика возьми, покорми. Сюда. Руку дай. Эх ты, неловкая!..
Грудной Дончик был сыном Павно и Севиньи. Маленький сонно пососал,
причмокнул, отвалился от груди.
- Павно целый? - только сейчас спросила мать про сына.
- Будто бы целый он...
- Заснул, стало быть, - заключила Арсинья.
И на Млаву навалилась удушающая сознание дрема. С ребенком у груди
она уходила далеко-далеко. Не чужой Дончик, он родной, своей крови. Для
детей, для рода Анея отослала Млаву жить, а сама осталась хазарам.
Гул, тяжелый, страшный, заставил женщину очнуться. С бревенчатой
крыши тайника посыпалась земля.
- Что это?
- Дом упал, другому нечему быть, - ответил голос Павно. - Град наш
они разоряют. Не любят они градов, - рассудительно объяснял Павно.
- Ох-хо-хо, - вздохнула Арсинья, - завалится все, мы не выбьемся.
Некому будет и о косточках наших позаботиться, душам нашим послужить...
3
На поле-поляне погибшего рода Беляя воевода Всеслав нашел потерянных
им хазар. Теперь не россичи - хазары не знали, где росское войско.
Разведчики-слобожане высмотрели степняков. Пешие и конные одолели леса,
поляны и засеки. Они были дома. Дома помогают и стены.
Никто не спросил воеводу, успел ли он спасти град Беляя. Что он сам
об этом знал, оставалось в тайнах его души. В тех тайнах, в которые и сам
их владелец умеет не заглядывать.
В последней четверти дня Всеслав своими глазами увидел град,
разрушенный, подобный мертвому телу, с хазарами, похожими на хищных птиц.
Такое на своей земле россичи видели при воеводе Гудое, тридцать два лета
тому назад, так давно, что никто уже и не помнил. И если кто подумал о
Гудое, то лишь один Всеслав.
Хазары заночевали в граде и около града, у высоких костров. Россичи
ночевали в лесу, без огней, как звери в логове, в молчании, чтобы ничем не
выдать своего присутствия. От поляны с хазарами лес охраняли Ратибор и
другие родовичи Беляя, люди, знавшие каждое дерево.
С вечера Ратибору удалось поймать на тропе, ведущей к погосту,
пятерых посыльных хазар. На допросе опять толмачил ромей Малх. После
отступления за Рось Всеслав взял его в конные. Когда первого молчальника
изрубили, четверо остальных, прося пощады, попытались говорить. Посещая
для торговли проток из Меотийского болота* в Евксинский Понт, они
чуть-чуть научились ромейскому наречию в Фанагории. Хан Эган-Саол,
владыка, наследственный повелитель рода-гнезда, который ныне взял росский
град, завтра пойдет брать другой. Можно было догадаться, что на очереди
был град князь-старшины Колота. Куда были посланы изловленные хазары? Из
поневоле сбивчивых объяснений удалось понять, что они направлялись к
градам Горобоя и Келагаста. Там, толковали посыльные хазары, находится хан
Шамоэл-Зарол. Росские грады малы и бедны. Ханы будут ходить порознь. Они
торопятся, пока все росские не убежали в далекие леса, как убежало их
войско.
_______________
* М е о т и й с к о е б о л о т о - ныне Азовское море.
Утром было тихо, по лесу стелился легкий туман, как бывает после
сражений: души убитых не покидают места своей гибели, пока не совершится
обряд погребения. Над ручьем, который рассекал поле-поляну, белый полог
стоял стеной, скрывая погибший град.
По степному обычаю хазары пустили коней вольно, неспутанными, пастись
в поле. Округ лес, коням уйти некуда, под копытами сытный корм созревающих
хлебов.
В туманной дымке, среди многих сотен лошадей, незаметно появились
полторы сотни слобожан. Широко развернувшись между станом хазар и полем,
россичи без труда стронули с места пугливых степных лошадей, потеснили и
начали сбивать в табун.
Десятка два конных пастухов, как воробьи, разлетелись перед упавшими
с неба россичами. Слобожане секли степных коней мечами, саблями, кололи
копьями. Обезумев от боли, от медвежьего рева и волчьего воя, которыми их
пугали россичи, хазарские лошади, подобно листьям под вихрем, унеслись в
лес. За ними, раня и убивая несчастных коней, скрылись слобожане.
Без строя, без всякого порядка хазары побежали из лагеря спасать
лошадей. Еще почти никто из них не понимал, что случилось. Каждый,
вооружившись кое-как, думал только о потере: хазар без коня не хазар!
Дорогие лошади хана и его близких выпасались в путах, под особой охраной,
около шатров, раскинутых для повелителя.
Эган-Саол скакал в парчовом халате, на который оруженосец успел
надеть латы, и тщетно созывал своих. Спешенные знали одно - найти лошадей.
Около хана собралось сотни две конных. Все совершалось с быстротой боя.
Солнце остановилось в ожидании битвы.
Поляна рода Беляя имела в поперечнике три с небольшим версты. Град
был поставлен почти в середине поляны. Много ли нужно времени, чтобы
проскакать полторы версты!
Эган-Саол знал, что в конном бою только ударом можно встретить удар,
и отчаянно бросился на слобожан. Тяжелые, сомкнувшие плотный строй
слободские всадники с размаху столкнулись с хазарами. Сила сегодня равная,
один на один.
Взвились струи рук и оружия, дико смешались крики: "Рось! Харр-харр!"
Поле вспенилось, поднялось в визге, стоне, вое. Конный бой сравнивают с
молнией. И верно. Только столкнулись, и уже дальше проносятся слобожане в
крепком строю, а сзади - тела, тела, тела. Как червями кишит земля, и нет
чистого места и нет стебля, не окропленного кровью, и воет хазарин, грызя
землю. Один на один!
Где хазары? Как рука, прикрепленная к невидимому телу, росские
всадники поворачивают. Лошади послушны железным коленям, конники знают,
что делать. Их уже не три тесных ряда, которыми они раздробили хазарскую
стаю, а один ряд. И строй не тесен, а редок. Кажется, они заняли все поле,
от леса до леса. Много обоеруких, им сейчас раздолье. Не люди - джинны,
которым Хавр отдал хазар.
Всеслав зовет в рог, и дикие всадники собираются к князю послушными
овцами. Не окончена железная страда. Пешее войско пошло из леса навстречу
спешенным хазарам. Нужно торопиться, пока хазары не опомнились.
Нет хана, нет старших, нет значков, нет управления. Конные врезаются
строем острым, как лезвие топора. Пешее войско охватывает хазар, их
сжимают, им тесно. Хазар все еще больше, чем россичей. Но росские бьются
два и три против одного. Только крайние хазары могут отбиваться. Сзади них
в тесноте мнется подобие стада, окруженного волками. Тот, кто опустит
руку, уже не может поднять ее. Сабля колет своих, копье, войдя в спину
друга, пронизывает его и убивает других, пока не опустится под тяжестью
тел. Извне россичи рубят, росские стрелы падают, как с неба, и каждая
находит цель.
Пыль, смрад, грохот и неумолчный стон, стон, стон - хор душ, кипящих
в адских котлах Хавра.
Бросив оружие, хазарин охватывает руками голову и падает на колени.
Он сам тянет горло под железо. Поднимаются руки с ладонями, обращенными к
россичам. Этих рук много. Утомившись, россичи прекратили бойню.
Никому не уйти. Конные и пешие окружили хазар, как табун, пригнанный
на продажу.
Такова воля Яхве, такова воля Хавра. Бог предначертал судьбу каждого
живого, ни один волос не упадет без его воли. Живому псу лучше, чем
мертвому льву. Бросая оружие, срывая на ходу доспехи и шлемы, рабы идут
вереницей через строй победителей.
Всеслав взглянул на солнце, образ Дажбога, довольного своими детьми.
Все наше здесь.
Имеем мы обычаи свои,
завет отцов и вечные преданья.
И вещий сон в тени родных лесов,
и шепот наших трав в лугах и на полянах,
и шелест наших злаков в бороздах,
возделанных руками росских,
и гик коней,
и топот стад,
и грай воздушных птиц.
Все наше здесь!
Час ранний... Солнце не успело сделать и двадцатой части дневного
пути, а уже совершилась победа.
Ратибор верхом проехал в ворота, как несколько дней тому назад.
Хазары не удосужились убрать с улицы тела погубленных россичей. Там и сям
лежали они, как убили их. Одни будто спали, иные воздевали мертвые руки,
призывая Сварога и навьих взглянуть вниз и сжалиться над участью своих.
Вместо двора князь-старшины Беляя рассыпалось пожарище в смраде
горелого дерева, кожи, мяса.
Вот и дом Ратибора. Не узнать. Ворота сорваны, вместо избы - куча
бревен и ломаных досок. Ударили в стену, и все развалилось. Только и
осталось целого - амбар, где на обрядовой постели из немолоченых снопов
воля матери Анеи сделала сына мужем Млавы. Неотвязно стучалась глупая
мысль: "Ты же видел, что нижние венцы подгнивали, не поправил..." Будто бы
из-за венцов рухнула жизнь двух женщин и сына.
На земляном ходу у тына опрокинутый котел, разбитые корчаги, черные,
блестящие. Выплески смолы стылой. И женщина! Ничком лежит, головой в золе.
Млава? Нет, соседка Севинья. Бились они. Не отбились. А ты, воин, жив...
Нет матери, нет жены, нет сына. Где же их тела? С улицы кричали,
звали:
- Ратибор! Ратибор!
Что спешить, такое всегда успеется. Нечего спешить, не спешить, не
спешить... Венцы были гнилые - вновь вспомнилось глупое.
Ратибору казалось, что бесконечно долго сидит он в седле, опершись на
луку, и смотрит на верного пса Анеи, лохматого, как медведь, изрубленного,
как доблестный воин.
- Ратибор, Ратибор!
На улице тесно стояли его родовичи из слобожан, из пешего войска,
что-то заслоняя. Ратибор взглянул и опустил голову, закрыл глаза, чтобы не
вглядываться. Женщины, дети. Все одинаковые, все связанные. У каждого
горло вскрыто от уха до уха. Кровь еще ярка, как краска марена. Пока в
поле бились, охрана пленников потешилась росской мукой. Наверное, Ратибор
это сказал вслух, так как кто-то ответил:
- Никуда не ушли те хазары...
С поля звал рог. В его звуки привычное ухо вкладывало привычные
слова: "Всем собираться, все быть сюда! Всем поспешать, поспеша-а-ать!"
Конь Ратибора сам тронулся с места. За ним послушно потянулись все
конные и пешие, оставляя тела своих, как нашли их. Лица живых россичей
были страшнее, чем у джиннов, выдуманных служителями свирепых Яхве и
Хавра.
"Не лилась бы невинная кровь, соблюдай племена росского языка росскую
общность, помогай бы друг другу не скупым подаянием воинами, как илвичи с
каничами нам помогли", - так запомнилось всем сказанное воеводой Всеславом
в кратких словах. Отдыхать было некогда, пировать было не к чему, да и
нечем. Ходит хазарин по росской земле.
К убийце кровных можно коснуться только железом. Быстро перебили
пленных хазар, некогда было утешить сердца медленной местью. Только хану и
нескольким знатным оказали почесть размычкой. Согнули березы, к одной
вязали правые руку и ногу, к другой - левые. Понемногу отпускали стволы,
согнутые, как луки. И - сразу бросали...
Не хлеб - бранную добычу собрали на вытоптанном поле. Цена же победы
была три десятка своих по вещей мудрости воеводы. Для охраны разоренного
града от зверя да от ускользнувших с побоища хазар оставили горстку пеших
воинов. Остальные - все нужны.
Сделалось пусто, сделалось тихо. Души павших невидимо носились над
оставленным полем.
Очнувшись, Млава достала рукой до низкого потолка. День, ночь ли?
Женщина позвала, ей ответил мужской голос:
- Здесь я. Слушай. Откапываться будем. Не откопаемся, пропадем
напрасно.
- Назад думаешь выйти?
- В град, к хазарам? Нет, - возразил Павно. - Будем копаться наружу.
Через вал. Ваш двор строен вплотную к тыну.
Глинистая земля, которую никогда не ворошил заступ. Материк. Узкий
ход прорезали ножом. Осязание чудесно обострилось. Светильню зажгли один
раз, когда начинали подкоп. Огонь отразился в блестящих, как у зверя,
глазах. В тайнике - трое взрослых, два грудных ребенка и девять детей.
Свет - надежда. К нему все потянулись. Но огонек, слабый, как мошка, сам
угасал в густом воздухе. Огню нужно больше простора, чем человеку.
Россичи рыли. Женщина работала в очередь с мужчиной. Грудные -
Ратибор и Дончик - отмечали время. Они жадно брали холодную грудь, и мать
старалась, чтобы глина не попадала в глупые рты.
Павно торопил. Мальчики и девочки копошились у ног, стараясь помочь
старшим. Сырая земля студила тело, но воздух был жаркий, удушливый. Мрак
утомлял, руки обессиливали. Пора съесть кусок. В тайнике был накоплен
припас. Арсинья берегла бадейку с молоком последнего удоя. Старуха делила
мясо, на зубах пища мялась вместе с землей. Арсинья, нащупывая лица,
подносила к губам лубяной ковшик, ворчала:
- Не хватай, разольешь, хуже слепых вы...
Павно замирал в узком лазе, отдыхая на миг. Не двигалась и Млава.
Слышно, как шепчет, рыхло возится, как быстро-быстро дышит тайник. И
молчит.
Пот застывал на теле. Павну мерещились души, чьи тела погребены под
землей. Они вечно томятся во мраке, истлевают без света. Страшно остаться
без погребального костра. Павно устал и не в силах справиться с ужасом. В
подкопе не повернешься. Павно пятится ползком. Спина задевает за верх
подкопа. Кротовая нора завалит, сейчас завалит!.. Сердце останавливается.
Не человек - мышь давленая. Голые ступни упираются в плечи Млавы: тебе,
женщина, пора покопать...
В подкопе не воздух - гарь горькая. Млава тешится мыслями. Она была
взята из старшего рода. Мужнин род - младший. Матушка Анея знала: род
живет, род держится женщиной. Широкий нож переворачивается в руке. Ногти
сорваны. Нужно копать. Млаве казалось, что она копается на огороде.
Женщина, лежа ничком, рылась, зажмурив глаза. Сильно пахнуло травой.
Впереди осыпалась земля.
Млава опомнилась. В тайнике сидят тринадцать душ, она -
четырнадцатая. Род сохранится. Открыв глаза, Млава увидела серый свет.
Будто бы голоса слышно. Слышно, как комок земли плеснул в воду.
Женщина поползла назад, назад, пятясь на локтях, чтобы сберечь пальцы
с сорванными ногтями. И в тайнике, в темноте настоящей, черной, подземной,
она шепнула, чтобы снаружи не услышали бы:
- Павно, а Павно! Я пробилась.
Через лаз, более не закупоренный телом, потекла тонкая-тонкая струйка
свежести. Ее можно было учуять только тому, кто дышал тяжелым смрадом
подземелья.
4
В жизни воеводы Всеслава случались схватки, слобода отбивала набеги.
Настоящей войны не было. Большая война впервые пришла к Всеславу.
Среди людей славянского языка передавались преданья о былых войнах, о
сраженьях с гуннами. В молодости, посещая в дни весеннего торга островок
на Днепре, Всеслав слушал рассказы ромеев, запоминал трудные для
славянского уха имена полководцев. Ганнибал и Кесарь Юлий, Ксеркс,
Александр, Ахилл, Август, Октавий, Феодосии, Иуда Маккавей, Пирр,
Константин, Юлиан, Хосрой, Фабий, Агафокл, Кир, Помпей, Феодорих,
Ксенофонт, Филипомен, Леонид, Марий, Агамемнон... Когда они жили, сколько
поколений истекло со времени их побед, их поражений? Когда-то. Давно или
недавно - это не интересовало повествователей и слушателей. О полководцах
говорили, как о живых. Некоторые рассказчики будто сами участвовали в
знаменитых сражениях.
Всеслав Старый начал готовить росское войско, Всеслав-преемник
продолжал труд. Кто мог сказать, сильно ли росское войско, умеет ли
воевода водить войско. Теперь Всеслав уверился в своей силе.
Под копытами лошадей мягко ложилась лесная земля. Шли по родной земле
Всеслава. Здесь ему было знакомо все. Двое людей вылезли навстречу войску.
Свои родовичи.
- Что град? - спросил Всеслав.
- Нет града, - ответил мужчина.
- Нет града, - повторила женщина.
Всеслав, не чувствуя, сжал ногами гибкие ребра коня, и, захрапев,
конь пошел боком.
- Зорище на месте града, - сказал мужчина.
- Зорище, место пустое, разоренное, жженное! - выкликивала женщина.
Глупая, глупая!.. Не понимает разве воевода, что коли нет града,
значит, тот разорен дотла, вытоптан, выжжен.
Воевода сидел камнем в седле, прямой, большой, светлые усы концами
легли на железную грудь доспеха. Князь-воин обоерукий.
Страшная видом, обожженная, грязная, почти голая, женщина залилась в
причитаниях:
- Одни мы ушли, одни с ним бежали, одни мы остались, всех постреляли,
всех посекли-порубили, всех подушили, всех полонили. Нет нашего рода.
Побили князь Горобоя, Красу твою побили, деток побили. Горе нам, не стало
нашего рода, не стало, не стало... Деревья плачут, трава, горем
сожженная...
А-а! Хуже нет надоедливой, глупой кликуши!.. Некогда слушать. Времени
нет, солнце не ждет, хазары не ждут. Где твой костер, былой воевода
Гудой?!.. Что в победе тому, кто, всех потеряв, остался один? Горе ему,
победителю...
Всеслав тронул коня. В бой идти нужно. Князь оглянулся. Вот они все:
род, семья, племя, своя кровь. Конные, бронные, тихие в походе
молчальники. Не идут, не едут - парят ястребами на мягком крыле. Всадников
больше двух сотен, пеших почти три сотни. Мало их легло, сохранилась
росская сила. Теперь Всеслав знал, что мог бы он не пустить хазар за
Рось-реку. Свои все полегли бы, ни один не сплошал бы. Зато у хазар не
хватило бы смелости и силы пойти через Рось, разбивать грады.
Всеслав встретился взглядом с Ратибором. Сын души! Безродный воевода
хотел напомнить безродному воину, что есть в градах тайники. Раздумал. К
чему манить сердце на двойную утрату, бередить боль надеждой. Будем жить
без надежды. Свершилось. Не вернется. Тихо, но с внятностью голоса птицы
Всеслав сказал двоим уцелевшим:
- Вы... бредите к нашему граду. Тела оберегите для погребения. Хазар
не будет более.
Еще ходили хазары по росской земле. С ближних полей было слышно
гудение била. Этот град еще жил, еще взывал к мужеству женщин, детей и
горстки мужчин, оставшихся за тыном после ухода бойцов в ополчение
племени.
Всеслав не мог ценой истребления Келагастова рода повторить воинскую
хитрость, погубившую хана Эгана-Саола. Князь-воевода не хотел дожидаться,
пока хазары войдут в град.
Хан Шамоэл-Зарол, опытный вождь, умел по-своему брать крепости.
Хазары-стрелки, на конях и пешие, густо стояли перед тыном, и ни одна
голова, ни одна рука не могла подняться над палями, ни один глаз не мог
взглянуть из града в поле. Под надежным прикрытием хазары забрасывали ров
жердями, укладывали на жерди поперечины, щиты. Широкий мост даст подойти к
валу вплотную, на тын поднимутся сразу сотни. Защитники вслепую метали
смоляные факелы. Вот-вот хазары-работники обернутся бойцами и хлынут в
град, подобно воде, которая, вскипев, переливается через край полного
котла.
Росские грады схожи между собой, как люди. Град Келагаста казался
собственным и для тех, кто, как Всеслав или Ратибор, знал - нет больше их
градов.
Сотня пешего войска медленно вышла на межу. В граде сильнее ударило
било, явно зовя на помощь. А хазары, как казалось, не сразу заметили
дерзкую горстку. Они продолжали мостить ров.
Пешие россичи отошли от опушки на полет стрелы, когда сотни три хазар
нацелились в их тыл. Лихие всадники были похожи на соколов, которые
заходят косым полетом, чтобы ударить сверху на утиную стаю.
Тогда вторая сотня пеших россичей вышла из леса, а первая
остановилась. Неожиданность лишила хазар порыва. Степная конница замялась
перед копьями, из-за которых густо сыпались стрелы. Стрелы били в лицо, в
бок конным, и всадники откатились. Шамоэл-Зарол понял, что перед ним не
кучка росских, жертвующих собой, чтобы продлить агонию града, обреченного
на гибель волей Степи.
Пронзительно свистали дудки десятников, ревели рога сотенных
начальников. Коноводы гнали лошадей прямо ко рву, и хазары, бросив осаду,
садились в седло.
Хазарские кони не успели вытравить хлеба. Высокие колосья закрывали
пеших до пояса, упавших людей и коней не было видно. Поле еще казалось
ровным, нетронутым.
Значок хана веял на высоком древке. Красное и желтое полотнища были
сшиты в длинную полосу. На ней два золотых треугольника, наложенных один
на другой, изображали звезду, символ Яхве, имеющий высокое значение.
Хан размышлял. Изощренный в хитростях войны, он взвешивал росскую
дерзость, росскую доблесть, свою силу. Хан слушал, как медленно падали
капли мгновений в чашу вечности, как истекал неведомый людям срок жизни,
предначертанный волей Яхве. Непобежденными росские бежали с поля. Так же
поступил бы и сам Шамоэл-Зарол, встретив большую силу. Хан должен суметь
сохранить войско. Тогда в его руках останется власть. Только власть дает
полноту наслаждения жизнью. Тот настоящий победитель, кто умеет сохранить
власть. Будь он сегодня в степи, Шамоэл-Зарол помедлил бы и день и два. Он
вызнал бы нужное, он заморил бы пешего противника набегами конных. Лес
стеснял, в лесу конница теряет свою силу. Что сейчас делает хан ЭганСаол,
друг-соперник, что задумал старый Суника-Ермиа, который хотел идти прямо
на север от реки? Шамоэл-Зарол не знал. Они втроем решили поделить между
собой опустошение этой земли.
Наставив уши, пружинисто подтянув под брюхо задние ноги, конь хана
бережно ждал воли всадника. Конь родился в песчаной Аравии, около черного
шатра сарацина. Он был дымчатой масти с белой мордой от ушей до ноздрей.
Таких, лучших в мире коней, ромеи звали фалионами, степные народы -
баланами. Они носят в крови уменье вести себя в бою и верны всаднику.
Аттила* ездил на балане. Предки Шамоэла-Зарола ходили вместе с великим
сыном Мундзука к берегам неизмеримого Западного моря. Балану исполнилось
пять весен, хану - сорок. Зрелый воин на молодом коне есть сочетание силы
и мудрости.
_______________
* А т т и л а - повелитель гуннов, был сыном Мундзука.
Побить этих нечистых лесных зверей! Гнев на врага поднимался, как
жгучая боль. Хан махнул саблей, указывая. Балан рванулся, но, покорный,
замер. Шамоэл-Зарол остался на месте с отрядом избранных
телохранителей-сеидов.
Проклятие лесам, проклятие тесному полю! Еще один отряд пеших вышел
из лесу. Не разрывая строя, будто скованные цепью, подобно железным полкам
бессмертных персов, лесные спешили на помощь своим.
Кто в силах вернуть конницу, взявшую полный размах, вернуть здесь, не
в степи, где вольны и широки травянистые просторы! Вот и лесная конница.
Они перехитрили!..
Хан видел тучи стрел, которые поднялись перед росскими, как стаи
воробьев с тока. Хан закрыл глаза. Не из робости. Но страшно смертному
встретить свершенье Судьбы.
Не было сил отказаться от зрелища. Теперь ударила росская конница!
Бессилие, бессилие... Они рычат, как тигры в камышах. Брызгами воды
всадники разлетелись по полю. В беглецах хан узнавал своих хазар. Лесные
бойцы казались кораблем. Вместе все, вместе. Кто же кричал, что на этой
реке ловят рабов, как зимних дроф, обледеневших во время джута!
Погибал род Шамоэла-Зарола. Его дед овладел властью в кочевом гнезде
как самый богатый, самый сильный, отмеченный богом за ум, за храбрость.
Отец обогащал род удачными набегами на аланов, булгаров, черных мадьяров.
Сам Шамоэл-Зарол, приняв новую веру в Яхве, был уважаем великим хаканом.
Тесно поле, падают стрелы. Телохранители не успели подхватить своего
хана. Он, отмеченный богом, увидел Асроэля - ангела смерти.
Мимо бежали колосья, свистел ветер, уши были полны воя и рева,
плескало железо, капали огненные стрелы. Раз, два раза ударили молнии. Хан
отбивал угрозы грома. Разве можно отвести рок рукой человека?..
Умный балан сразу остановился, повернул морду и захрапел, увидя
хозяина. Хан висел вниз головой, разбросав руки, полные земли. Балан не
шелохнулся, спасая господина, когда чужой человек с чужим запахом взял
брошенный повод. Ногу хана вырвали из стремени, и балан рванулся: чужой
был в седле. Невыносимая боль стиснула ребра, между ушей грянул удар
кулаком, как молотом, и балан едва не упал. Повод дернуло. Балан, спасая
нежный рот, задрал голову. Он подчинялся, подчинялся! Прежде у него не
было повелителя, теперь есть...
- Они сопели около нашего града, втягивая воздух нашего леса, они
урчали, чуя запах пашей крови. И нет их более. Их - нет! - так воздавал
князь-старшина Келагаст славу победителям.
- Знай, Всеслав! - восклицал Келагаст. - На тебя, на твоих воинов
ляжет ответ перед Дажбогом, ты ответишь перед навьими, если не совершишь
того, что должен. Я вижу гибель росского языка. Имя наше отойдет в
предания. Впоследствии уйдет и из них. Останутся от нас безыменные могилы,
как от длиннопалых людей остались каменные боги, а как звали тех людей и
как звали богов - никто из живых не знает. Так совершится и с нами. Уже
нет у нас погоста, спалили богов. Земля разорена, поля потравлены, люди
побиты. Три наших рода погибли - твой род, Всеслав, Беляя и Тиудемира, мы
стали слабы, как каничи. Нет нам спасения, разрозненным. Еще и еще будет
терзать нас Степь, еще и еще будет истреблять детей наших: пока не соберем
мы силу такую, чтобы забыли они мечтать брать на Роси полон и добычу.
Далеко смотрит старый Келагаст-князь. Некогда слушать его. Доломать
надо хазарскую кость.
Без отдыха, прямо с поля боя, часть конных слобожан пошла за
Рось-реку. Отобраны они были не по обычному строю, в котором воины
привыкли ходить, зная передних, задних, крайних. Ратибор повел родовичей
Горобоя, Беляя, Тиудемира - тех, кто жил в слободе, тех, кто пришел в
ополчение племени от погибших родов.
"Жизнь обманывает сновидениями, успокаивает достижением желанного, но
нет победы, нет покоя человеческой душе, пока не поднимется его тело на
погребальный костер" - так думал Всеслав, вспоминая речи Келагаста. Завтра
не будет таким, как сегодня. Новый день приходит голодным, его не насытишь
памятью совершенного вчера.
"Нашего воеводу несет к большой власти, как вешней водой, - думал
Колот, глядя на Всеслава, - в гору он поднимется на слободских мечах".
Душа Всеслава горела больнее, чем живое тело на костре. Чтобы быть,
как все, он не постарался спасти своих родовичей, свой град. Он вел войско
для победы, не для защиты. Где найти оправдание перед мертвыми!
Войско уже прибавило к имени Всеслава прозвище "Вещий", уже не
воеводой звали его, а князем, тем выражая безграничность почета. Но никому
не знать мук чужой души, не понять со стороны томлений, сомнений, печали
того, в ком видят вождя и героя.
5
В сухое лето Рось-река оскудевает задолго до солнцеворота, выступают
камни на перекатах, открываются скалистые гряды.
Брод в излучине против слободы обмелел раньше обычного времени, и
хазары растаскали ерши. Слобода была заперта, как щука в слепом протоке,
заплетенном забором. Хазары не любили нападать на крепкие места. Холм, на
котором сидела слобода, был крут и высок, еще выше поднимался вал с
прочным тыном. Слишком многих жизней потребует открытое нападение, лучше
пустить в дело старое средство - голод.
Дни не шли - тянулись тягучей живицей-смолой, как из подсеченной
сосны. Щерб, на которого воевода покинул гнездо, усердно учил подростков.
Наука шла, как всегда, будто бы за тыном не стояли степные люди. Бились
мечами и саблями, кололи копьями, до изнеможения держали коленями тяжелые
камни.
На излете ложилась во дворе хазарская стрела. Прервав труд, молодые
слобожане льнули к тайным щелям тына. Безногий стрелок Горбый
перебрасывался на костылях, гудела и жестко хлопала тетива всей силой
турьей роговины тяжелого лука, и, коль не успевал укрыться хазарин,
молодые завистливо кричали:
- Труп, труп!
Калека озирался, хохотал, бил кулаком в гулкую грудь, как молотом в
бочку. Он счастлив, здесь он первый воин, мужчина!
Щерб бранил подростков дармоедами-бездельниками и тычками гнал к
делу.
Со слободской вышки по-прежнему поднималась тонкая струя дыма в знак
того, что хазары перешли Рось, что слобода еще жива. По дыму, по зареву
слобожане знали, что погибли три града, угадали, чьи грады погублены. Где
же свои, где воевода?
Днем из слободы было видно далеко. Ночью приходили темнота и
сомнения. Погибли слободские с князем, побито ополчение. Щерб размышлял,
втихомолку от меньших советовался с несколькими старшинами. Хазары разорят
землю дотла, но не останутся в ней навечно. Что делать тогда? В слободской
крепости много припасов, есть колодезь. Если хазары пойдут на слом большой
силой, не жалея себя, тогда не отбиться. Не пойдут - крепкое место
уцелеет. Пойти вдогонку хазарам, отбить своих пленных, сколько будет силы,
или сберечь себя? Затворникам казалось, что они одни на росской земле.
Старшие готовились увидеть, как хазары примутся нарочно, на виду,
играть славянскими головами, складывать их кучами, как распнут избранных
пленников для устрашения осажденных.
Однажды на заходе солнца в слободе заметили всадников,
переправлявшихся в Заросье к востоку от брода. Подумалось, что это свои.
Иначе почему бы им идти вплавь, а не бродом? За все дни впервые появилась
надежда.
Ратибору помнилось, как степь пахла горелым в затишных лощинах, когда
он возвращался из далекого дозора. Нынче и ночью пахло так же. Заросье
сгорало от солнца.
Небо рассыпалось звездами, пели сверчки. Издали доносился
многоголосый лягушечий вопль. Вдруг, вспыхивая, он взлетал, тревожный,
трескучий, и умолкал, удушенный ночью. Кто-то топтал пересыхающие озерки и
болотца, кто-то крался между тростником, рогозом, рдестом, кто-то охотился
за живым мясом.
Ущербная луна взошла после полуночи, лесные тени сгустились, поляны
белесо запестрели, будто влажные. Свет обманывал: жаркой ночью росы не
бывает.
На рассвете Ратибор вышел со своими в тыл хазар, на южный край
Турьего урочища. Широкие ободья хазарских колес отметили степную дорогу,
подсохшие травы не могли налить соком и поднять сломанные стебли. Здесь,
от маленьких искорок, которые железо выбьет из души кремня, суждено
родиться великому бедствию для всего живого.
Конному легко набрать в лесу сушняка и разбросать по степи костры.
Через Турье урочище протянулись цепочки хвороста. Из костра, разложенного
в лесу, всадники выхватывали головни и уносились в степь. Припав к земле,
человек раздувал уголек, пока не затрепещет бледная душа огня. Степь
запылилась серым дымом.
Мстиша, друг Ратибора и родович Всеслава, захохотал.
- Знатное будет кострище! Я охотник отведать жареного хазарского
мяса! - и завертелся в пляске.
Мрачно и страшно глядели на одичавшего Мстишу воины из погибших
родов.
Новые и новые места степной дороги вздыхали дымом, разрастался пожар,
пахнуло гарью. Мстиша плясал и плясал. Невеликий ростом да мощный телом,
он плескал широкими ладонями, щелкал пальцами и выкрикивал все одно, все
одно:
- Мясца мне жареного, паленого, копченого!.. - Двое детей было у
Мстиши. И к жене он любил отлучаться почаще иных, тоскуя по нежности.
Ратибор схватил друга за плечи. Мстиша вырвался, затрясся, закричал:
- Не тронь меня! Не тронь, ты железный! - и вскочил в седло.
И все вразброд поскакали по степной дороге, утолял жгучую муку
пожаром. Собирали хворост, раскладывали новые костры, перехватывали
степную дорогу тропами огня.
Уже метнулась дикая птица; забыв о труде повседневной охоты, уходили
ястребы, вспархивал перепел, куропатки срывались, отлетали стрепета, уводя
свои выводки. Гибли жалкой смертью мыши, кузнечики, сами прыгали в огонь,
тысячи тысяч малых жизней исчезали в слепом гневе огня.
Пожар родит ветер. Горящая степь пробудила воздух. И раз и два
вздохнуло небо, открывая ворота ветров, и бросились ветры от прозрачной
тверди небесной на жесткую твердь земную, и заиграли на выжженных,
оголенных гривах.
В бегстве смешались волки с козами, корсаки и лисицы с зайцами. Табун
тарпанов ушел через Сладкий ручей, тяжелый скок туров был слышен на
версты. Попав в западню между двух огней, жители степи спасались в леса.
Каменный бог забытых людей безлико глядел на восток, безразличный,
овеянный копотью.
На Турьем урочище старые дубы, помнившие гуннов, вновь увидали огонь,
ползущий к корням. Как и тогда, старых спасала толстая кора, как и тогда,
погибал молодняк.
Стоглавые ветры крутились, облекаясь пеплом. Свив гарь с пламенем,
они, найдя забытые кости, жарко гладили их горькой лаской запоздалого
погребения, заглядывали в раскрытые пылкому дыханию трещины земли и
камней, выжигая живое, и забавлялись, сея огонь, огонь и огонь. Недобрые
сеятели! Злые ветры войны, немые соратники, слепые помощники, глухие
союзники, одни вы тешитесь общим несчастьем. Выпусти вас вольно, и вы
сожрете весь мир и упьетесь победой, лишь когда по всей земле протащите
смрадно-черное пожарище смерти.
Не веря ветру, не доверяясь удаче, слобожане весь день поджигали
степную дорогу.
Возвращались ночью. На Турьем урочище пылали высокие факелы. Горели
старинные пни, многими летами копившие на себе толщи мха. Опушки лесов
были отмечены змеистыми грядами огня, который доедал кочки и подсушенные
пожаром кусты. Пламени не было хода только во влажные лесные сени,
защищенные сочными папоротниками, кипреем, липкой сон-травой.
Ветер срывал пепел с выгоревшей степи, открывая рдеющие поляны.
Глубоко затлелась степная одежда, сотканная тысячами поколений отмерших
корней.
Ратибор думал: "А если бы мы подожгли степь навстречу хазарам?" Не
находя ответа, он утешался: тогда степь еще не так высохла, как ныне. И -
старался забыть, забыть. Нельзя переделывать совершенное, нет на это
власти ни у богов, ни у людей.
Степь! Да ныне весь край неба в Заросье захватило огнем. Пожар изъел
всю степную дорогу. Хазары свои табуны подогнали к Рось-реке и, защищаясь
от степного пожара, пускали встречный огонь. Грозы не было, не сами же
хазары жгли степь.
С наступлением темноты затворники-слобожане слушали из своей
крепости, как необычно завозились хазары. Что-то новое творилось в стане
степных людей. Под самой же слободой было тихо. Вдруг снизу легко позвали:
- Люди!.. Эй, слобода!.. Наши...
Щерб перегнулся через тын, сказал:
- Слышу... Крук, ты?
Снизу звук идет хорошо. Щерб узнал кровного брата. Крук прокрался
между хазарами!
- Лестницу кидай, - приказал снизу Крук и, не дожидаясь, спросил: - А
степь-то хорошо горела?
Теперь Щерб догадался, что пламя пустили свои. Для чего же?
С тына свесилась многосаженная лента. Два толстых ремня с вшитыми
поперечинами достигли низа сухого рва.
- Полезай... - шепнул Щерб вниз, но услышал не Крука, а чужой голос,
хазарский. Вскрик, ворчание, возня, чей-то хрип. Лестница натянулась,
задрожала.
- Иду, - сказал Крук. Он поднимался медленно. Захватившись за тын, он
другой рукой поднял чье-то тело: - Принимай...
Перебросив себя через тын, Крук повернулся и начал выбирать лестницу.
- Там еще один, - объяснил он Щербу. - Я его привязал.
Крук положил тела хазар перед дверью воеводиной избы. Масляный фитиль
осветил Крука - он сам был хазарином. В желтых сапогах, красных штанах, в
наборной, из колец, железной рубахе, с хазарской саблей в роскошных ножнах
красной кожи, украшенных светлыми камешками и золотыми гвоздями. На голове
Крука ладно сидел низкий шлем.
- Горела степь, говоришь? - спросил Крук.
- Еще и ныне горит. Страшно глядеть. Что дальше, то шире. Сушь. До
самого моря дойдет.
Кровные братья забрались на вышку. Оглядевшись, Крук приказал:
- Факел вяжите на шест.
Широко размахнувшись факелом, Крук объяснил:
- Так князь узнает, что я добрался. Теперь же укрепи шест прямо. Он
узнает, что степь выгорела.
Падающими звездами вниз, в темноту, улетали горящие слезы смолы.
Никто не спрашивал Крука, он сам, зная, что все собрались, крикнул в
темноту:
- Тех хазар мы покончили всех. Завтра покончим этих. И вы, молодые,
тоже готовьтесь к бою. Доучиваться будете... в поле...
В княжеской избе Крук попросил Щерба:
- Дай испить нашей, слободской водицы.
Не снимая железной рубахи, он повалился на шкуру, бормоча сонным
голосом:
- Спать буду до света. Как мы пошли из дома, я, будто помнится, не
спал ничего... Брат, доспех мне дашь на завтра. Этот я сам просек на живом
хазарине. Через хазар идти, вот и обрядился в нечисть. А тебе был бы ныне
конец...
- Что так? - спросил Щерб.
- Припаса на слом не поленились собрать хазары.
- Видел я, - возразил Щерб, - я бы отбился.
- Со ста сторон они бы полезли, не отбиваться нам, бить нам нужно,
как... - и сон сковал язык Крука. Он спал, не успев рассказать, как
придушил обоих хазар, как хоть и худая, а спасла его от ножа добытая с боя
кольчуга.
Нет, все равно не рассказал бы. Мелким стало такое для людей, которые
научились бить врага в чистом поле. Щерб знал, что тела случайно убитых
хазар Крук притащил не для хвастовства, не для того, чтобы попользоваться
добычей. Иное здесь скрывалось. Убитый в бою не знает, кто его поразил,
душа его не погонится за победителем. Не так в одиночной схватке. Душа,
отойдя от истлевшего тела, прилипнет к убийце, будет мстить. Тело нужно
зарыть, чтобы земля изъела Душу.
6
Ночью в лесу следов не увидишь. Держа повод в сгибе правого локтя,
Хилла шарил по земле руками. Найдя отпечатки копыт, Хилла старался
нащупать, где зацеп, где пятка.
Черный лес, черная ночь. Дурной лес, дурная ночь. В степи видно и
ночью, старый степняк Хилла в степи - дома.
И все же он верил, что выберется. Ему всегда везло, Хавр даровал ему
особое счастье в несчастье. Нуждаясь в утешении, Хилла разогнулся и стал
считать удачи последних дней. На тропе росский самострел убил лошадь сына
хана. Хилла был рядом. Будь самострел насторожен чуть-чуть иначе, Хилла
потерял бы свою лошадь. После сожжения росских идолов Хилла шел пешком,
сын хана взял его лошадь. Тонкая стрелка ужалила ханского сына, и Хилла
опять сел в свое седло. Когда в поле росская конница ударила, Хилла,
оказавшись крайним в строю, был отброшен к лесу, иначе ему бы не уйти. Три
раза Хилла имел счастье в несчастье. Он еще будет жить. Теперь он сумел
найти следы конных. Следы шли от реки. Хилла был уверен, что именно здесь
хан вел свой род. Нужно ехать против следов.
Хилла боялся ехать верхом. Ночью ветка сорвет с седла, сучок выколет
глаз. Это не степь. Новый хан захочет, чтобы его полюбили. Он раздаст
пережившим поход имущество и скот погибших, отдаст жен, детей, чтобы было
кому позаботиться о слабых. Росские побили родовичей Хиллы, зато теперь у
него будет много жен и послушных детей, много лошадей, баранов, коров.
Быть счастливым в общем несчастье - великое благо. Хилла даст Хавру быка,
корову, овцу, барана, жеребца. Всех - черной масти. Хавр любит кровь
черных животных, она ярче и гуще другой.
Лошадь, задевая за корни, оступалась. Хилла тоже спотыкался. Они оба
не умели ходить в лесах. Что-то зашуршало, затрещали сучья. Лошадь Хиллы
рванулась.
- Чи! Чшии! - зашипел Хилла, подбирая повод.
Тигр, или волк, пли барс... Э, сейчас у всех много поживы, зачем им
нападать на живого человека, на живую лошадь...
- Ту-вза! Ту-вза! - взвизгнул Хилла, пугая зверя. - Вперед, вперед, -
он потянул за повод.
Ему казалось, он вспоминает дорогу. Лес вдруг обрезался. Запахло
рекой. Спуск. Да, он не ошибся. Хавр велик.
На этом берегу тысяча всадников вытаптывала кусты, траву, ломала
камыш-редник на песчаной отмели. У Хиллы не было с собой бурдюков. Он
потерял свои бурдюки. Нужно пару на каждого всадника. Так хазары
переправлялись через Днепр, где от берега до берега больше одного
фарасанга*, где человек на другом берегу кажется сусликом, лошадь -
кошкой. А-а, до Днепра Хилла сделает себе новые бурдюки.
_______________
* Ф а р а с а н г (п а р а с а н г или ф а р с а н г) -
древнеперсидская мера длины, употреблявшаяся греческими писателями
для определения расстоянии в Азии: 5-6 русских верст.
- Ча-шаа-а! Ча-а, чши, красавец, сильный, умный! - говорил Хилла,
трепля коня по шее. - Идем, идем!..
Ноги устали и болели от ходьбы. Хилла с трудом забрался в седло.
Вперед, вперед! Конь сторожко переступил, остановился в реке, но,
почувствовав твердое дно песчаной отмели, послушно пошел. Камыш тревожно
зашелестел. Войдя по грудь, конь остановился, натянул повод, прося воли.
Хилла позволил коню сделать глоток-другой. Сам Хилла решил напиться только
после переправы, хотя и его сжигала жажда. Никогда Хилле не приходилось
переправляться ночами. Он не умел плавать, конь умел, конь вывезет. Там -
степь, здесь - росские.
Река поднималась, холодная вода налилась в сапоги. Конь опустился,
поплыл. Хилла соскользнул влево. Течение неслось с правой стороны и могло
затащить Хиллу под брюхо коня. Хилла вцепился в холку. На коня - вся
надежда.
Плеснуло. Рот Хиллы залило. Он судорожно глотнул, хотя пить ему уже
не хотелось. Берега он не видел. Реке не было конца. Конь ударил передними
ногами, вода вспенилась. В отчаянье Хилла приподнялся, опираясь на холку.
И почти сразу конь достал дно. Измученный, обессиленный Хилла едва смог
лечь животом на седло. На берегу он вспомнил, чего испугался конь. Это
было лошадиное брюхо, над которым торчала нога в сапоге. В таком же, какие
носил сам Хилла. И спасшийся вознес бессловную благодарность Хавру: другой
погиб в проклятой реке, не Хилла!
Почтительно сидя на корточках перед ханом Суникой-Ермиа, Хилла
рассказал короткую, как смерть, историю гибели хана Эгана-Саола и тех, кто
был с ним.
Бесстрастно, не моргая, хан Суника-Ермиа смотрел на желтое лицо
Хиллы, на редкую бороду, которая росла только по челюсти. Узкие глаза
дурного вестника прятались в веках-щелках и казались закрытыми. Рот, как
прорубленный, был заботливо сморщен, и губы едва шевелились. "Жадный к
добыче, скупой в бою", - невольно определил Суника-Ермиа характер
ничтожного человека. С его висков не падали нарочно спущенные прядки
волос. Родович Эгана-Саола был поклонником Хавра, язычником.
Ощущение неудачи тревожно проснулось в душе Суники-Ермиа. Он полагал,
что славяне нападут на обоих его друзей. Он сам нарочно остался сзади. Он
выжидал, когда схватки со славянами, истощив, ослабив друзей-ханов,
сделают его самого первым. Суника-Ермиа вступит в славянскую землю
сильнейшим, и он, а не Шамоэл-Зарол, не Эган-Саол, получит настоящую цену
победы. Сегодня днем загорелась степь. Теперь пришла весть об истреблении
воинов Эгана-Саола...
Хан не слушал Хиллу, который вразброд доставал из своей памяти
подробности поражения, запинаясь, как сытая курица, лениво клюющая зерно,
рассыпанное небрежной рукой.
Все легли... Все? Он лжет, трус. Он бежал от первого взмаха
славянской сабли. Нет, не лжет...
Хан вспомнил своего отца. В конце жизни отца проповедники Яхве
принесли Закон с берегов Серединного моря. Хакан принял Закон, его воле,
его примеру последовали лучшие люди. На их тела и на тела их детей
проповедники Закона наложили знак союза. Низкие люди, как этот ничтожный,
продолжали держаться старого Хавра. Учителя Закона советовали хакану не
спешить, они хитроумно нашли сходство между Яхве и Хавром. Пусть истину
знают высшие, простым довольно ее отражения. Старый отец Суники
предсказывал бедствия хазарам. Они раздвоились. Отныне у знатных другой
Закон, другой обычай, чем у простых. В разделении заложена гибель
народа...
В шатре хана горел седмисвечник*, заправленный подземным
маслом-нафтой, которое доставали у персов. Огни колебались, искажая лицо
Хиллы. Яхве жесток, мстителен, он тысячами тысяч уничтожал своих врагов.
Враги Яхве - все, кто не принял его Закона, кто не носит на теле знак
союза. Темные хазары - тоже враги Яхве. Хан сделал движение, будто
отмахиваясь от мухи. Согнувшись, Хилла попятился к выходу. Суника-Ермиа не
успел додумать свою думу, в седмисвечнике не успели нагореть фитили, как в
шатер проникли другие вестники другой гибели: меч Яхве рукой славян
поразил также и хана Шамоэла-Зарола.
_______________
* С е д м и с в е ч н и к - светильник с семью рожками.
Ночью хазарские рога разбудили всех слободских, кроме Крука,
мертвецом спавшего на воеводской постели. Славяне зовут в рога иначе, чем
хазары. И все же ухо чувствовало, что только к общему сбору может созывать
чередование протяжных и коротких вскриков. И шум был у брода, и громкие
голоса. Почему не рождаются воины с глазами совы!
При утреннем свете Щерб увидел то же, что видел вчера. На расстоянии
выстрела были разложены длинные лестницы, шесты, бревна, канаты. Там же
стояли подобия длинных корыт, сплетенные из ветвей, высотой больше
человеческого роста. Накрывшись таким корытом, сразу человек двадцать
могут вплотную подойти к тыну, не боясь стрел и камней. Кучами лежали
щиты, которыми могли защищаться три и четыре бойца. На месте была и
решетчатая башня из бревен на тележных колесах. С нее, если подкатить к
слободе, хазары смогут бить стрелами. Щерб похвалился перед Круком,
обещаясь отбить натиск. Слободу ждала скорая гибель.
Все заготовленное для слома слободы было на месте. Но ни одного
хазарина не оставалось на лесном берегу Роси.
Хазарин не умеет рубить топором, как россич, не может вытесать паз и
врезать лапу так плотно, чтобы одна тесина держалась в другой, как сук на
породившем его стволе. Хазарский осадный припас был связан сыромятными
ремнями, и на берегу тухло разило сыромятиной. Казалось, что и от самих
хазар тянет терпко-кислая вонь.
От дедов не было слыхано, чтобы россичи мирно говорили со степными
людьми. Утром, когда росское войско вышло к слободе, из хазарского стана к
Роси поехали конные, небольшим числом, без доспехов, без шлемов. На том
берегу хазары стали звать на переговоры. Один из них, дойдя до середины
брода, кричал по-росски:
- Мир! Мир!
Не наблюдая враждебных действий со стороны россичей, несколько хазар
вслед за первыми перешли Рось.
На заготовленных хазарами щитах уселись степняки и россичи. Хазарин
заговорил:
- Мой хан, славный, могущественный, по имени от предков Суника, Ермиа
по закону Яхве, хочет уйти с миром обратно в степи. - При этих словах
встал пожилой хазарин, одетый в длинный кафтан блестящей ткани, расшитый
золотыми нитками. Он кивнул головой в черной шапочке, торжественно поднял
руку к небу и приложил ладонь к сердцу.
Толмач сказал:
- Хан поклялся именем Яхве в истине слов и в чистоте намерений.
Сев на плоский мешок, принесенный для него одного, хан, глядя на
Всеслава, в котором сумел угадать равного себе, произнес несколько слов.
Толмач тянулся ухом к хану и покрякивал: "Э! Э! Э!"
- Хан говорит, у него нет зла на вас. Он вам дурного не сделал.
Другие ханы вошли в ваш лес и там погибли. Он, Суника-Ермиа, ныне уходит
от вас с миром, - перевел толмач.
- А это он к чему совершал? - спросил Всеслав, указывая на лестницы,
на щиты.
- Хан изменил намерения, - вывернулся толмач.
- Лжешь! - крикнул Щерб.
- Пес ты, - сказал Крук, - псица ты, не в обиду псу. С твоим ханом!
- Спроси твоего хана Сунику, - приказал Всеслав толмачу, - своей ли
волей он на нас напал? Нам ведомо: ромеи засылали к хазарам послов. Мы же
с ромеями торгуем от века и с ними мир не нарушили.
- Справедливый и благородный хан говорит, - ответил толмач, - хазары
общаются со многими людьми, общаются и с ромеями. Хан говорит: теряет лицо
тот, кто разглашает слово, доверенное ему.
- Вот оно, - вслух подумал князь-старшина Чамота. Он, израненный,
сидел рядом с калекой Горбым, который вместо слов зловеще загудел тетивой
своего страшного лука.
Всеслав встретился глазами с холодным и бесстрашным, как у орла,
взглядом хана и поднял руку. Все ждали в молчании.
Малх боялся упустить слово, звук. Неужели он один понимает
совершающееся? В глубине скифской пустыни происходит необычайное. Что знал
мир о славянах! Говорили, что они живут в бедных хижинах, редко
разбросанных в дикой земле. Что нет у них власти, что они из дикости не
верят даже в Судьбу и поклоняются рекам, деревьям. Воистину места,
обозначая которые на картах, ученые писали "варвары", полны чудес и
великих сил.
Ромей чувствовал, что хазарский хан отдался на милость росских из
высоких побуждений. На неведомом МИРУ рубеже безвестной реки не найдется
третейского судьи. Степной вождь рисковал собой, чтобы спасти своих,
пришел, веря в силу слова, к врагам, не требуя заложников и обещаний.
Толмач опять убеждал:
- Хан говорит: судьба людей в руках бога. Без воли бога ничто не
совершается. Мои братья погибли волей бога. Не искушай его, славянский
хан, удовлетворись своей удачей. Ты хочешь еще сражаться? Судьба воинов,
судьба сражений решается богом. Если мы падем, и ты потеряешь своих. Я дам
тебе выкуп. Когда мы приходим из степи в границы империи ромеев,
полководцы базилевса дают нам выкуп, и мы уходим с миром. Сегодня и ты
можешь поступить с нами, как мы с ромеями. В этом нет бесчестья, в этом -
слава.
"Да, - думал Малх, - империя прикормила варваров и приучает одних за
другими ходить к себе за золотом".
Всеслав отвечал:
- В твоих словах нет правды. Воля людей совершает дела. Наш Перун
помогает нам, когда мы сами себе помогаем. Не волей твоего бога, а нашей
волей перебиты твои братья. Вы напали на нас, вы разрушали наши грады, вы
сожгли образы наших богов. Мы продаем ромеям хлеб, меха. Мы не продадим
никому нашу кровь и наших богов. Ромеи поступают бесчестно. Уходи! Может
быть, я позволю одному из всех вас вернуться домой. Чтобы он сказал
другим: "Не ходите на Рось, на Роси живет хазарская смерть". Теперь иди,
хан, я не дам тебе мира.
Малх не отрывался от лица хана. Толмач переводил слова князя.
Кустистые брови, брошенные, как крылья, на широком лбу хана, не дрогнули.
Чуть косые глаза в мелких морщинках смотрели спокойно и казались серыми
камнями. Точеными, как у статуи, руками хан провел по щекам, по острой
бороде, поднял глаза к небу, произнес:
- Яхве, о Яхве! - и что-то сказал толмачу быстрым решительным
голосом.
Толмач торжественно перевел:
- Хан говорит: "Бог битв изменчив". Хан говорит: "Сегодня ты победил,
другой победит завтра". Хан говорит: "Все люди смертны, один удел у
победителя и у побежденного - смерть". Смерть идет рядом с тобой,
славянский хан. Увы тебе! Ты играешь с Судьбой. Она отвернется от тебя, и
люди оставят тебя. Так Суника-Ермиа говорит тебе: пока воля бога дает тебе
дыхание, живи!
Хазары поднялись, пошли к броду. На плетеном щите остался красный
мешок, набитый пухом, на котором сидел хан. Степняки уходили
медленно-медленно, будто желая дать славянам время, пока еще можно
перерешить, передумать. Хан махнул рукой, и хазары послушно опередили
своего повелителя. Он, как сильнейший на поле битвы, отступал последним.
Никто не оборачивался. Казалось, что эти незащищенные взглядом спины и
затылки ждут удара. Может быть, им будет легче, когда удар наконец упадет.
На броде мелкая вода струилась между камнями, гладко обточенными
мягкой силой реки. Хан все больше отставал, прямой, гордый. Остальные
хазары были уже на степном берегу, когда хан ступил в воду.
Кто-то из россичей подумал вслух:
- Однако ведь не обещались же, что более к нам не придут...
Смутно и неясно в уме Всеслава, не изощренного в применении Власти,
зарождались особенные мысли. Нужна слава. Сила славы не выше ли силы меча?
За славой идут. Наследием славы живут. Имеющий лишь тень славы живет в
этой тени как сильный.
Всеслав хотел решать один. У него не было утешенья, которое давало
спокойствие хану Сунике. Над князем россичей не стояла Судьба, заслоняя
извечным предначертаньем ответственность перед своей совестью, перед
людьми. До сих пор Всеслав совершал задуманное сам. Не гордость - совесть
не позволяла ему переложить бремя на плечи других.
Всеславу казалось, что много времени прошло с того, в сущности,
недальнего дня, когда он послал Ратибора за ложной вестью о нашествии
степняков. Воевода забыл свои сомненья. Да, с той вестью, с выдумкой, он
хотел требовать от соседей помощи. Он знал - они откажут. Он задумал
напасть сначала на каничей, потом на илвичей. Он мог бы смирить их,
набрать в слободу сотни новых воинов... Совершилось во сто крат большее,
чем задуманное. Всеслав не знал тогда, какую силу составляют его россичи.
Уже избиты две тысячи хазар. Добыча, взятая на телах, и степные кони
несказанно обогащают росское племя.
Хазары предложили выкуп. Они отдали бы все. Можно оставить по коню,
по одному луку на троих, по ножу на двоих, чтобы им только добраться
домой.
Всеславу решать. Разве он щадил себя? Ныне его, воеводу, сами люди
князем зовут. Нет россича, равного ему с оружием. Кто лучше его знает
править боем, знает, что и как совершать? Он по праву князь россичей.
Умирая, Всеслав Старый нарек его своим преемником не по любви, не по
родству, но заботясь о защите земли.
Княжить-править - не хитростью властвовать, не уговорами, не
разделеньем людей, не подкупом, не насильем.
Княжить - жить труднее, чем живется другим. Княжить - не о себе, о
других думать.
Оттолкнул Всеслав тени отца, жены, просивших его поберечь кровь
россичей. Нет. Не будет мира хазарам! Слава нужна россичам, слава!
Медленнее, чем пешеход, хазарский обоз тянулся по степной дороге на
юг.
Легкий пепел, истолченный копытами и колесами, поднялся серой тучей.
Сам цвет неба изменился. В скрипучем скрежете громадных колес неумолчная
жалоба. Твердое дерево втулок и осей кричало, прося пить.
Росское войско висело над хазарами. Пеших больше не было, Всеслав
посадил всех на коня. Россичи опережали хазар. Князь опасался, чтобы они
не попробовали вырваться, бросив обоз.
Сладкий ручей печально рассекал степную гарь. Сухая пора убивала его
струи, местами ток воды прерывался совсем. Пользуясь медленностью хода
хазар, россичи успели отравить скудный водоем конским навозом. В первый
день хазары ночевали в степи без воды, без травы для лошадей. Второй раз
хазары ночевали у Сладкого ручья, обманувшись в надежде найти воду.
Вспоминая мужество благородного хана Суники, Всеслав понял, что он не
бросит обоз с усталыми, ранеными, слабыми, с женщинами. На третий день,
дав хазарам сняться с привала, князь вывел им навстречу все войско. Теперь
Всеслав видел, что есть еще сила у хазар. Быстро выровнялись телеги,
образуя вал, непроходимый для конных. В порядке вышла на горелое поле
хазарская конница. Степняки не решились ударить первыми, и Всеслав
понимал, что Суника боится засад и хитростей. Всеслав медлил, томя хазар.
Так стояли долго, солнце ушло за полдень.
Потеряв много времени, хазары решились двинуться дальше. Всеслав
отходил, наблюдая, как степняки изменили строй телег.
До сих пор они шли тремя нитками, теперь - уступами, чтобы быстро
оградиться от внезапного нападения с ходу. Добрые воины хазары, добрый
воевода хан Суника-Ермиа, воевода двухименный.
Десятки сотен запасных коней - сила степняков - сейчас обременяли
хазар. Но хазарину легче расстаться с женой, чем с конем. Перемолотый
пепел степного пожарища закрывал хазар густым пологом. Когда ветер сносил
пыль в сторону, появлялись ряды конницы, которая казалась совсем
истощенной, и телеги, подобные серым осенним холмам. И опять вилась пыль,
опять все исчезало. Порой хазары, точно заблудившись, останавливались и
выжидали, когда сделается виднее. Они боялись потерять путь, боялись
внезапного нападения, боялись ловушки. День стал ночью.
И россичи глотали пыль, и россичи шли днем во мраке. Зато ночью
находили в оврагах знакомые ручьи и озера, а коням хватало лесной травы.
Обезумев от жажды, собаки бежали из хазарского стана. Зачастую
вырывались и лошади.
Малх, сердечно привязавшись к Ратибору, рассказывал молчаливому
товарищу о Крассе, полководце римлян. То было не так давно, двадцать,
может быть, и тридцать поколений тому назад. На западе римляне владели
всеми землями и всеми водами до Мирового океана, который не имеет конца. А
на востоке римляне граничили с мидами - ныне там персы. Красс повел
легионы на мидов. Он шел пустыней, его окружила конница мидов. Римляне
были пеши. Несколько дней миды били римлян стрелами. У римлян были хорошие
шлемы, длинные щиты, поножи. Стрелы редко убивали их, но вскоре не
оставалось почти ни одного, кто не был бы ранен в руки, в ноги. Легионы
сделались слабее больных детей. Миды перебили всех и долго потом
похвалялись головой Красса.
Ратибор не отвечал, и Малх замолкал неловко, стесненно, как человек,
неумно болтающий там, где пристойно только молчание.
На четвертый день хазары дотянулись до развалин жилищ длиннопалых
людей, где на исходе весны ночевал Ратибор, слушая, как в степи див кликал
перед бедою.
Огонь случайно пощадил городище. Всю ночь слышался визг лошадей,
дравшихся из-за скудной пищи. Под утро много сотен хазарских коней
вырвались из лагеря. Степняки не пытались гнаться за беглыми.
Когда обоз медленно двинулся, Всеслав послал в дело лучших стрелков
на лучших конях. Степняки попробовали отогнать славян. Хазарские стрелы не
доставали слобожан, достав - не били. Их лошади, обеспамятев от жажды,
обезумев от завяленного мяса, которым их кормили вместо травы, неслись,
как в лихорадке, и вдруг останавливались, не слушая плети. Опорожнив свой
колчан, россич отъезжал за новым. Небо дождило стрелами, стрел не жалели,
берегли себя. Когда оседала пыль, замечали, что на пути хазарских телег
оставались тела людей и лошадей, лошадей и людей. Как холмики у сурчиных
нор, они обозначали скорбный путь степняков. Вот один, другой, и два, и
пять сразу - частые, как кочки на моховом болоте.
Взмахи крыльев хищных птиц, падавших на добычу, поднимали облачка
пепла.
В тот день изнемогшие хазары не дотянули до вечерней зари. Кое-как
телеги составили круг.
Россичи приблизились, высматривали, щедро тратили стрелы. Ночью,
оцепив стан, они ловили тех, кто пытался в одиночку добраться до лесов,
сочных, богатых водой.
Утром от хазар бежали новые табуны лошадей. В этот день тележный стан
оставался в неподвижности. Приблизившись к нему, россичи встретились со
степняками. Шагом шла хазарская конница - полумертвые люди на обессилевших
лошадях.
Можно было набрать хазар для весеннего торга с ромеями. Претила
мысль: а не даровал ли ты жизнь, не кормишь ли того, кто открыл ножом
горло твоей матери, сыну, отцу? Пусть и не самого убийцу, а его брата ты
будешь кормить, его друга, его соплеменника, который пришел издалека по
ничейной земле с мыслью погубить славянина, которого и имени-то он никогда
не слыхал...
Князь Всеслав не искал хана Сунику, чтобы потешиться праздным словом.
Хан сгинул безыменно, ушел в землю голый средь других голых тел, зарытых в
глубоких могилах, чтобы зверь, раскопав, не выпустил к свету луны
мстительные души хазар.
Свое обещание Всеслав выполнил с лихвой. Двум хазаринкам, может быть,
из числа жен успокоенного железом хана, оставили жизнь. Дали им лошадей,
оружие, дали съестной припас, проводили до свежей травы и отпустили на
волю хазарской судьбы.
7
Поют колеса хазарских телег. Раскачиваясь, запинаясь в рытвинах,
кренясь, подобно челнам на Днепре в свежий ветер, движутся к Роси крытые
возы, каждый ростом в избу. Плохо слушаются лошади чужого голоса, не
понимают чужих слов.
Трудись, князь, трудись, воин! Смерть идет рядом с вами. Она - общий
удел. Души убитых мятутся над землей, как стаи вспугнутых птиц, как стада,
брошенные пастухами. Удел воина. Трудись же, спеши совершать свое дело.
Мерзка уху надоевшая жалоба колес. Гарь тяготит сердце, томителен
запах тления. А погани сколько! От самой Припяти до Теплого моря среди
чернокрылых прошел слух о пышном столе. Ворон-крук, серая ворона, сорока,
коршун - все здесь. Они ненасытны, как непогребенные души.
Россичи шли облавой, теснили на свою сторону, к Роси, хазарских
коней, собирали оружие, одежду. Птицы указывали. Погляди только, куда
летят, где садятся. Засеялась степная дорога. Весной на удобренной пеплом
земле поднимутся травы сильнее, чем были. И случайный охотник наступит на
желтую кость, под его стопой хрустнет древко стрелы с наконечником,
источенным ржавчиной.
Возы наполнялись добычей. Скоро некуда будет класть, а все свозят и
свозят воины, безразличные к ценности взятого. Князь велел все собрать, он
знает, он Вещий.
Всадник, не чувствуя, забывается в седле. Лошадь останавливается,
человек утыкается лицом в гриву. Миг - и он проснулся. Поясница гибка,
ноги держат коня обручем, это усталая душа задремала. Вещий велел, чтобы
не пропадали зря седла, стрелы, узда. Велел брать все, до ремня, до
рваного кафтана, до сломанной сабли.
У Роси родовичи приготовили встречу победившему войску. Столы
поставили из лестниц, из осадных хазарских щитов.
Князь-старшины Могута и Плавик постарались об угощении, они могли
изготовиться к встрече: это они отказались дать дружинников при вести о
нашествии. Мужчины их родов дома сидели, готовясь отбиваться из-за тына
своей силой. Не дошли до них хазары, иначе погибли бы их грады, не устояли
бы перед хазарской силищей.
Соседи - Плавик и Могута без жалости жали вольных пахарей-извергов,
считая их как изгоев, зато умно вели родовое хозяйство и были среди
россичей самыми богатыми. То-то и навезли они к берегу Роси глубокие кадки
меда, простого и ставленого, мяса разного, сладкой домашней свинины. Туши
нетелей, годовалых бычков и кабанчиков жарились на вертелах, пеклись в
ямах. Десятки сотен уток и гусей, битых на озерах, лежали на плетенках,
коричневые, копченые, исходя ароматным жирком. В корчагах упревало варево.
Ждали каши из полбы, из гороха, из дробленой пшеницы, поджаренной на
сковородах. Высокие фляги были полны зеленого масла, свежедавленного из
семян конопли и льна.
Хазарские лошади, ручные от изнурения, табунами потекли к Роси. У
степных скакунов не хватало сил прибавить ходу и при виде воды. Не обращая
внимания на чужих людей, лошади пили, отходили, чтобы схватить желтыми
зубами пучок травы, и возвращались к реке. Иные еще несли седло на спине,
у иных оно сбилось под брюхо. Следом за живой добычей появилось войско.
Крик и плач женщин встретил победителей. От пяти родов, которые
уцелели, если не считать Могуты и Плавика, только женщины, старики да дети
могли прийти к слободе. С оружием, сбившись в отряды, они пробрались
лесными тропами. Они боялись недобитых хазар, которые разбежались по
росской земле после поражения. Много ль они гостинцев могли принести
кровным? Только самое дорогое - себя.
С гордостью думал Всеслав, что немногие матери, жены, отцы не найдут
своих в рядах войска.
Могута и Плавик встречали слободу, неся на белых полотенцах дары -
свежий хлеб. Вдруг звякнули тетивы. Несколько стрел поразили
князь-старшин, изменников росскому единству.
Не сказались стрелявшие, смолчали видевшие стрелков. Темной осталась
смерть тех, кто чрезмерно возлюбил своих близких. Убийц не искали. Убийц
ли? Слишком руки привыкли к оружию, слишком уж обучился глаз видеть
двуногую цель, ярить сердце, и тешиться боем, и мстить. След войны
выжигается в сердце, и никто не возвращается с поля таким, каким вышел из
дома.
Могута приподнялся перед копытами княжьего коня, сказал:
- Ты, ты... - и захлебнулся.
"Смерть твоя рядом с тобой", - вспомнилась Всеславу речь хана Суники.
Да, он князь-победитель, бездомен, безроден. Зажглось сердце. Нет отца,
нет детей. Нет жены, голодной по ласке, которую он не хотел дать, не умел.
А вот сейчас бы он смог, он сжег бы красавицу Красу буйством зрелой любви.
Все - пустое...
Князь сказал мужчинам из родов Могуты и Плавика:
- Вы не дар принесли. Знайте, с вас я беру дань, а не дар. Вы робкие,
вы затынники, идите вину заслуживать, мужское дело делать. На трапезе
женщины прислужат. Вы же слушайте! Хазары беглые из нашей земли выбираются
- вы их ищите и бейте. Реку стерегите, чтобы они в степь не бежали бы.
Князь-старшин я вам даю из слободских. Вот вам Щерб, вот вам Кулик. Они
вами управят, где вам быть, как вершить. А непослушных ставленные мною
князь-старшины смертью накажут на месте!
Оставив пиршество, Всеслав поскакал на развалины своего града. Тела
найти, хоть косточки, пусть обожженные пожаром, пусть изглоданные зверем,
исклеванные птицей. Скорее, скорее похоронить их по росскому обычаю, чтобы
успокоить их души, чтобы на небесной тверди, в лесах Дажбога и Сварога
встретиться с ними, сказать несказанное, дать недаваемое.
Образы славянских богов разнятся чертами лица, разнятся ростом. На
каждом погосте - свои. Как вдохновился мастер мечтой, как прошел резец,
как поддалось железу твердое дерево, так и сделалось обличье бога. Боги -
блюстители неба. На небе мать встречает ребенка, сын находит отца, воин -
товарища. Славянин не признавал смерти, росское сердце не могло допустить
мысли о разлуке навечно. Сильный духом россич утверждал себя в вечности
непрерываемой жизни.
Илвичи звали к себе россичей погостить перед богами. Погосты людей
росского языка все схожи между собой. Лики богов, стоящих полукружием,
обращены на восток. В дни равноденствия солнце - живой глаз Сварога, -
поднявшись над лесом, сразу находит свой земной образ. "Ты - наверху, я -
внизу", - перекликаются они.
Илвичей много больше числом, чем россичей, и погост их обширен.
Весть о победе россичей разнеслась повсюду. Сейчас и на Припяти уже
знали об избиении тысяч хазар, о несказанной добыче. В самых дальних
градах дальних племен радовались поражению Степи. Говорили о силе
россичей, о Вещем князе, которого и стрела не берет, который бьется обеими
руками. Он сам, одетый в копытный доспех, как бедный родович, побивал
хазарские рати. Он, Вещий, слышит слово, сказанное от него в двух днях
пути. Будь такой князь и такая сила у россичей в гуннские дни, не загнали
бы славян в припятские болота. И тянулись любопытные издалека, через
многие засеки, реки, речки, ручьи и овраги, через лесные пущи, только
чтобы взглянуть на никогда не виданные хазарские возы величиной с гору, на
буйных степных лошадей, дышащих огнем, на сабли длиною в оглоблю.
В назначенный день илвичи, оставив дома только древних старух и
стариков да детей, шли на свой погост. Родовичи не довольствовались
тайными лазами в засеках, делали широкие проходы напрямую. Смело топтали
тропы, не заботясь, как делали раньше, идти вразбивку, чтобы скорее зарос
след. Бита степная сила, не скоро вырастят хазарские вдовы новых бойцов,
чтобы бегать на Рось.
Больше трех тысяч взрослых илвичей собрались на погосте. К полудню
прибыли россичи. Как воевали, так они и явились, конные, бронные, щит за
спиной, лук у седла, меч на левом бедре, копье у правого стремени. Илвичи
кричали славу гостям, и оглушенные птицы падали с неба.
В общем молчании, служа Сварогу, лили кровь белых петухов, кормили
навьих ягненком, сожженным на костре. И двадцать три князь-старшины разом
кланялись россичам, благодаря от имени родов за оборону от недруга
росского языка. Россичи не сошли с коней, не ответили на поклоны. Князь
Всеслав сказал:
- Нет человека, который не ценит хвалу, коль она достается за доброе
дело. Примите и вы, князья, мое слово по чести и разуму-совести. Зимой
ездили-ходили к вам наши князья кланяться, как будто погорелые. Много ль
вы дали? А кто и совсем не дал нам помощи. Это вам россичи запомнили.
Послали к вам с вестью о хазарах близ Роси. Что дали вы? К нам пришел
воевода Дубок с шестью десятками мечей от ваших многих сотен. Много ли
это? Так кость бросают псу, чтобы он отстал. Того вам россичи не забыли,
скупые князья. Не вас благодарят россичи, благодарят Дубка с его воинами.
И то скажу вам: плохо вы учите ваших воинов. От плохого умения половина
ваших полегла из малого даже числа.
Всеслав умел голосом охватить весь погост. Окаменев, слушали его
илвичи, еще не понимая, что хоть и навезли они снеди чествовать россичей,
а не получается чествованье.
Перерывом в речи Всеслава воспользовался князь-старшина Павич.
Павич начал с важностью:
- Ты, видать, крепким пивом упился, воевода! Явился к нам оружный,
старшим дерзишь....
Всеслав не дал Павичу кончить, закричал на князя, как на собаку:
- Цыц! Знай свое место, дурная борода! Ты, глупец, сделал изгоями из
рода своих, которые хотели защищать росский язык. Молчи, или плетью
отвечу!
Охватив голову руками, Павич спрятался за чужими спинами от страшного
лица яростного князя. Всеслав же продолжал с великим гневом:
- Доколе так жить будем, илвичи? Гунны нападали, от россичей осталось
семь человек. После гуннов сколько раз степные приходили, сколько росских
градов сожгли. А к вам не доходили, насытясь нашим горем. Ныне хазары
пришли с великой силой, пропали наши грады. Вам же - ничего. Да, россичи
побили великую хазарскую силу. А коль бы их, хазаров, еще больше пришло?
Нет, не забуду я, худой россич забудет вам то, что вами не совершено. С
нашей общей силой я бы хазар через Рось не пустил, в степи всех удушил бы.
И с вами поделил бы неслыханную от века добычу.
Илвичские князь-старшины повесили головы. Была их вина, была.
Боялись: гневный россич велит своим посечь их мечами.
Всеслав пустил коня в толпу илвичей, как в море. Дымчатый,
беломордый, невиданный конь. Глаза ясные, под кожей горячая кровь играет
сетью жил. Осторожно, будто рукой, конь раздвигал людей, в тесноте умел
искать опору и, чувствуя ногу человека, скользил чутким копытом на землю.
Князь поднял руки, призывая внимание. Князь говорил, а под мордой
коня-балана стояла женщина с малым ребенком на руках. Дитя гладило конские
ноздри, а бывший ханский конь с девичьей нежностью ловил губами детские
пальчики. Забывшейся матери князь Всеслав казался воплощеньем Сварога,
который покинул священный дуб в заросской роще.
- Люди росского языка, я к вам обращаюсь, ко всем... не быть
прошлому! Одна наша речь, един наш обычай и боги. Одна кровь у нас, и
никто не отличит илвича от россича, от канича, от россавича, от всех
людей, живущих между Росью и Припятью. Будем ли мы в раздроблении жить
жалкой жизнью птицы, беззащитной в гнезде на голой земле, или будем сильны
единством? Решайте!
Взмыл общий вопль, прокатился, затих.
- Я обещаю вам вольность, защиту. Я обещаю вам жизнь без страха. Я
дам вам, люди, великую силу!
Восторг сжимал горло нового россича Малха, бывшего грека-ромея. Он
своей кровью завоевал право быть в славянском братстве. Доброжелательный
Фатум бросил Малха на межу степи и леса, дал ему видеть созидание народа.
Как в дни рождения Древнего Рима! Налитые силой жизни суровые люди вольно
объединяются для великого будущего.
Всеслав еще говорил бы, но уже как в исступлении кричали илвичские
родовичи, кричали илвичские изверги - вольные пахари:
- Слава! Слава! С тобой, Вещий! С тобой, князь великий, с вами мы,
россичи, с вами!
Все ли илвичи, как один, принимали единство? Нет. Запнувшись, молчали
медленные умом. Были и такие, как Павич, противники всякого новшества и
блюстители старины. Против них Всеслав с россичами был готов биться, как
против хазар. Но они не решились возражать. Они, ощущая свое меньшинство,
поняли: в чрезмерности общего ликования таился и гнев. И гнев этот мог
упасть на несогласных. Злобно глядя на Всеслава, Павич грозился в душе -
ужо тебе! - и знал свое бессилье.
На щеке Всеслава белой звездой рисовался шрам от хазарской стрелы.
Был князь в копытном доспехе, с простым росским оружием. Жил, как все,
общим обычаем, ел общую пищу, мысли его были общими.
Умный конь осторожно, чтобы всаднику не помешать, тешился нежной
лаской с ребенком.
К каничам послали послов с богатыми подарками. Отблагодарив за помощь
четырьмя десятками воинов, послы сказали каничам:
- Нет больше отдельно россичей и илвичей. Россичи стали как илвичи,
илвичи - как россичи. Хотите быть с нами - будете. Не хотите, уходите с
вашей земли. Вам не будет защиты. Придут степные, мы их от себя к вам
отгоним, чтобы они вас били.
Каничи приняли союз. Им другого не оставалось делать.
На полях жали хлеб. Несколько родов собирались после жатвы приняться
за росчищи для новых полей, забыв про былую бережливость к лесным стенам.
В росских родах не хватало девушек, чтобы дать в жены слобожанам и
дружинникам из родов Горобоя, Беляя и Тиудемира. По воле князя Всеслава
илвичи дали невест. За них князь платил выкуп из хазарской добычи. Илвичи
и каничи помогали россичам восстановить разрушенные грады. В обновленных
градах не стало князь-старшин по выбору родов, князь Всеслав дал новоселам
старшин своим решением. Незаметно, по необходимости будто бы, совершались
дела, ранее небывалые.
И каничи и илвичи предложили невест вдовому князю, чтобы не была
холодна его постель, чтобы восстанавливалось славное семя Горобоя. Всеслав
отказался. На время, пока не кончит плакать душа по Красе, по детям.
Для крепкого града Всеслав выбрал место на высоком мысу, где стоит
древнейшее святилище росских племен, погост каничей, племени-рода,
ведущего себя от Скифа, но ни в чем от россичей неотличимых. С двух сторон
град будет защищать вода, для войска же открыл путь и на Рось и на Днепр.
Малх, которого Всеслав заметно приблизил к себе, рисовал на липовых
досках стены, башни, дома. Россичи любили лепить из глины детские
домики-игрушки. Вместе со Всеславом, с Колотом, с Чамотой, с Ратибором
Малх увлекался созданием глиняного малого обличья большого града. Одних
воинов, и то лишь для начала, в нем будет жить двенадцать сотен. Нужны
всем дома со складами, кузницами, банями, колодцами. Нужно место для
княжьего двора, нельзя забыть дворы заслуженных воинов, которые решатся
вечно жить в княжеском граде.
- Верно, верно, князь, - говорил Колот-ведун. - Безумен тот, кто
захочет вырастить яблоню-дерево на тропе, которой привыкли ходить вепри.
Верно, глуп, кто разведет огород у водопоя. Но что будет, когда ты
построишь крепкий град? Недавно еще двенадцать десятков мечей ты имел в
старой слободе. Двенадцать сотен будет в твоем граде. Минуют годы, и
россавичи и ростовичи отдадут тебе свои слободы. В градах накопятся воины.
Дальше что будет? Думал ты?
Слушал Чамота, слушал Ратибор, слушал Дубок, бывший илвич, слушал
Малх, бывший ромей, что скажет князь.
Всеслав отвечал:
- Не думал. Я знаю без думы. Конь неезженый, только кормленый,
хилеет, жиреет. Сердце остужается праздностью. Рука сохнет без труда.
Войску - дело нужно. - И, помолчав, князь добавил: - Большому войску -
дело большое...
В полусне Ратибору казалось, что руки его еще касаются чего-то
нежного, податливого и прекрасного, как раскрытый цветок. Ратибор
возвращался издалека, во внутреннем зрении души еще жили сны. Он медленно
облекался телом. Его коснулся пух куниц, шкурки которых были сшиты легким
одеялом, под ним сжался медвежий мех, прикрытый смятым полотном.
В узкое оконце чуть брезжил рассвет. Пахло свежей сосной, женщиной.
Ратибор повернулся на бок. Он был один.
Закричал петух. Утро. Скрипнула дверь, потянуло свежестью и Млавой.
Застучали кремень и огниво. Вспыхнула береста, из очага пахнуло дымом.
Ратибору казалось, что все это уже было, было. Когда? Очнувшись,
Ратибор вспомнил. Нет более Анеи, нет матери. Он был безучастен к матери.
И Анеи нет, нет, не будет... Отдала себя, чтобы сыну спасти жену и
Ратибора малого.
Ратибор сел, понурился. Жена подошла к ложу, обняла склоненную
голову. Она знала, о чем подумал любимый.
Ветка, привитая к щедрому соком стволу, - так бывший ромей Малх
прижился на Роси.
Уже без помощи памяти, без усилия, сама собой скорая мысль одевалась
звучной плотью славянской речи.
Уже в своем доме ждал он ребенка от молодой жены, с которой жил он
разумно, забыв лукавые утехи Теплых морей.
И спокойно отдавался восстановлению познанного и виденного: князь
Всеслав хотел знать меру и счет силы империи.
По сравнению с жизнью племени коротко бытие человека. Его можно
уподобить траве-однолетке, которая в поспешности своего существования все
же успевает познать и радость цветенья, и тайну созревания плода. Можно
найти много других сравнений. Все будут верны. И все солгут: нет меры и
счета для изменчивых слов.
Для Малха судьба великих поэтов в одном была одинакова. Веками волнуя
сердца, все они содействовали облачению прошлого в маску уродливой
глупости. Беседуя с учеными, читал, размышляя. Малх понял, что Эсхил,
Софокл, Еврипид были людьми трезвейшего ума.
Отец поэзии Гомер, будто бы лично живший с богами, на самом деле
видел мир таким же, как видит Малх. Не было олимпийцев, которые будто бы
вмешивались в битвы и вступали со смертными в браки, не было Прометея,
Зевсова орла.
Были великолепные сравнения, были с л о в а для изображения борьбы
и людских страстей.
Впоследствии самодовольные, нетерпимые невежды поняли строки былых
поэтов дословно.
Так нашлись доказательства: и жившие прежде люди ославлены
легковерно-ничтожными язычниками, преданными детским, смехотворным
суевериям. А сами христиане верят подобному же: хотя бы, что дьявол во
плоти поднял Иисуса на настоящую гору и там, как в театре, соблазнял
богатствами мира. В действительности - записавший преданье хотел образно
рассказать о мыслях и сомнениях вероучителя.
Остережемся красивых сравнений.
В чем сущность империи? С помощью своей союзницы церкви империя хочет
покорить весь мир и никогда не пребудет в покое. Эта истина не нуждается в
волнующих красотах речи.
Нужны мера и счет.
Пути в империю, пути внутри империи. Длина дорог. Высота гор, за
которыми стоят ромейские города.
И высота городских стен. И ширина рек. Где, сколько людей живет. Кто
они, как живут. Что они умеют.
Счет войска.
И вес ромейского доспеха, меча, копья.
Мера богатства и мера нищеты.
И как приказывают в империи.
И как слушаются приказа.
Малх вспоминал, как из вскормленного волчицей разбойничьего племени
народилась и разрослась Римская республика, как упала республика в
гражданских войнах, как стала быть Римская империя.
Искусства и науки Рим брал у Греции. Потом, подобрав под себя весь
мир, съел и Грецию.
И все расширялся, разрастался, усиливался, брал все и все к себе,
пока былые мышцы не заплыли жиром награбленной роскоши, пока от богатства
не стал нищать, не стал измельчаться в нем человек.
Древний римлянин, строитель крепкого Рима, сын волчицы, остался в
преданьях. К его тени взывали красноречивые ораторы на собраниях теней
прежних сенаторов, его труп они хотели оживить. А его разжиревший
распутный последыш, соря накопленным золотом, принялся нанимать войско из
неримлян-варваров, и варвары стали распоряжаться Римом.
Единая империя рассеклась надвое. Сегодня осталась одна, Восточная
Византия. На западе же италийский Рим, с которого все началось, сделался
ныне готской державой.
Исполнились пророчества Эсхила - старые боги умерли. Византия взяла
себе нового бога и усилила империю новым богом.
Как это стало возможным? Забыв былые обиды, Малх перестал понимать,
почему явные в Слове истины бессильны против своего искажения. Может ли
слово отличаться от дела так, как ягненок отличен от волка? Может. Но
претерпевши насилие, слово становится ядом души.
Малх хотел быть таким, каковы люди его нового племени. Здесь каждый
видит мир таким, как он есть, и понимает его. Делая что-либо общее, никто
не сомневается, не спрашивает почему, ибо все доступно его разуму. И
ненужного, чужого, непонятного не делает никто.
В империи все чужое, непостижимое. Почему берут столько налога, а не
меньше или больше? Сколько денег собирает власть и куда их тратит? Кого
спросить? Некого. Почему судьи сегодня решают так, а завтра иначе? С чем
приходят иноземные послы, и для чего империя посылает своих? Из-за чего
начинают войну? Что даст мне победа, и чего я лишусь, если войско будет
разбито на дальней границе? Вопросы наполнят время с утра до вечера и с
ночи до ночи. Ответов нет. Есть дикое море темных, противоречивых,
невероятных слухов. Шепчутся. Ответит ли сам базилевс? Может быть. Но не
будут ли и его слова пусты от смысла? Не блуждает ли в словесной тьме и
сам Автократор?
Малх думал: слово, разлученное с делом, превращается в подобие шума
волн, бесцельно терзающих берег.
Просветленный ясностью новой жизни, Малх освобождался от гнета былой
злобы: они сами слепы, его обидчики. Все они - равно рабы.
Для Малха, как и для людей всех племен его времени, бессмертие души
было такой же очевидностью, как солнечный свет или ход ночных светил.
Встречались такие же вольнодумцы, как он, утверждавшие непознаваемость
всех богов. Иные считали вселенную злом, а бытие - наказаньем. Но и
вольнейший искатель смысла вещей был убежден во временности видимого тела
и в бессмертии духа. Рассужденья о сущности Христа могли быть для Малха
упражнением в связности словесных построений, но оставались
праздномыслием: божественное не поддается испытанию опытом. Однако он не
сомневался, что, если дух, носивший имя Христа в телесном обличии, вновь
воплотится, он обрушит на Византию огненное проклятие отца растлителям
дочери.
Восточная империя жестока, жадна, как языческий Рим. Ее щупальца
повсюду. И повсюду она носит смуту и беды, и чем больше смуты и бед, тем
ей лучше. Не будет в мире тишины, пока живет империя. Вот уже и россичи
через хазар ранены зубами империи.
Малх помогает князю Всеславу понять силу империи. Всеслав засылает
своих на Днестр, к Дунаю, где живут славянские племена, ближние соседи
империи.
Князь хочет пощупать росской стрелой византийский доспех. Что может
сказать ему Малх? В Ветхом завете отмщение оправдано: око за око, зуб за
зуб. А россичи, старинные земледельцы, берут еще глубже, говоря: что
посеешь, то и пожнешь.
Новый завет заповедал прощение обид. Но разве сами византийцы,
принявшие заповедь, хотят и умеют прощать?

Продолжение